Апропо, один из них закончил Императорскую Академию художеств в Петербурге и по возрасту почти как убитый — надо его спросить, возможно, они были знакомы.
Дядя с Казанцевым уже рассматривали автопортрет.
Передали мне.
Работа карандашом: суженное вниз лицо, волосы не то чтобы длинные, правильнее — разбросанные... глаза привлекают, темные, наверное, от природы, с выразительным взглядом, но... но... подчеркнутость проступает, романтическая подача... и эстетичность образа — воротничок хорошей недешевой рубахи, не играющий роли в портрете, тщательно, тем не менее, обрисован, волосы не просто слегка растрепаны, а так именно, чтобы выгодно отличали детали лица...
Я тут поймал себя на придирчивости, взявшейся откуда-то неприязни, а это всегда не нравственно и критически пресекаться должно. Вернул портрет помощнику пристава, и заметил — мы стоим с ним вдвоем, а остальные разошлись по помещению.
Стол темного дерева у одного из боковых окон — длинный с округлыми краями, не накрытый ничем явно назначен был для работы, такое следовало из его высоты — значительной слишком в сравнении с обычном столом «для сиденья». Но вот опять ощущенье малой занятости его предметами.
Я подошел ближе.
Карандаши, две пачки бумаги — видно что разной плотности, кусок картона — что-то из него вырезалось, линейки две, угольник, лекала, баночка с клеем, еще какая-то...
— А вы когда здесь убирали? — услышал я голос Казанцева.
— Вот второго дня, утром, — голос ее звучал от волнения приглушенным.
— То есть — в день убийства. При нем шла уборка?
— Нет, я всегда... когда он кушать в трактир уходил.
— Понятно. Продолжайте смотреть — не пропало ли что.
Женщина попыталась что-то ответить, я повернулся в их сторону.
— Как? — переспросил Казанцев.
— Да вроде и не пропало.
Дядя, стоявший в конце помещения у открытого шкафа, поманил меня пальцем.
— Взгляни, есть на что.
Шкаф оказался довольно вместительным, и плотным от помещавшихся там вещей.
Лисий полушубок сразу бросился мне в глаза — дорогой, совершенно новый, вот и торговая бирка на нем.
Ба, смокинг...
В этаком в высшем свете появиться нестыдно.
Еще что-то дорогое-хорошее я хотел рассмотреть, но помешал дядин голос, и почему-то тихий совсем:
— Обрати внимание — смесь.
Я не понял о чем.
Дядя, показывая пальцем, опять проговорил тихо:
— Отменные вещи перемежаются с затрапезными.
... правда, вот две кофты простые, одна сильно ношеная, еще что-то старое и дешевое, а рядом вешалка с атласными брюками...
Посмотрев, я было повернулся к дяде, но его уже след простыл — вон у полочек вдоль стены всматривается неизвестно во что.
Казанцев уже сказал женщине, что та может быть свободна, однако дядя быстро проговорил:
— Один момент. Вот тут на полке стояли такие металлические чашечки, — он показал руками, как они суживаются к низу. — Три... и четвертая еще, побольше.
Казанцев, заинтересовавшись, подошел к нему... и утвердительно покивал головой, глядя на те голые места на полке, где, стало ясно, остались следы какие-то.
Оба они повернулись к женщине.
— Были, — та подняла слегка голову вверх, — тяжелые такие.
В каждом слове ее слышалась робость.
— А когда они тут стояли? — в голосе Казанцева услышалось раздражение от этого робкого немногословия.
— Да как, — она засомневалась тому, что хотела сказать...
— Ну, уборку в последний раз делали — они тут стояли?
Лицо ее стало увереннее:
— Не стояли. А в позатот раз, — сомнения опять возвратились и голос без всякого ручательства произнес: — они, значит, стояли.
Пристав, не чувствуя смысла в продолжении разговора с нетолковою бабой, понемногу сдвигался к выходу, помощник его вообще думал о чем-то своем... женщина, вдруг, решительно подошла к столу, осмотр которого я несколько минут назад произвел.
— Тут вот коробка лежала деревянная.
Руки показали длину сантиметров в тридцать, а пальцы, словно бы ее обхватившие, — толщину в половину ладони.
Сразу мне пришло в голову, что коробка мастеровая.
— А внутри что?
Женщина двинула плечи вверх и вытянула вперед нижнюю губу, чем выразила «а не знаю».
— Тяжелая коробка? — спросил уже дядя. — Двигали ее, когда стол вытирали?
— Двигала, — опять пауза, — фунта, будет, четыре.
— Да, не конфеты, — сопроводил Казанцев, и по виду — ему тоже здесь надоело.
Женщину отпустили.
Я сразу же сказал про приятеля-художника, возможно очень, знакомого с убитым по учебе в Академии.