Возвращалась к себе в палату на ватных ногах. Собирая сумку даже не заметила, что положила вместе с вещами чайник, наполненный водой. В автобусе её стошнило. Дома, немного придя в себя звонила Пантелеймонычу, умоляла помочь за любые деньги. Не помог Пантелеймоныч. Он ведь не бог. У бывшего фельдшера и так хватало забот. Солдатик, выписанный по бабкиной просьбе, скончался в общежитии.
Районная больница, запах кварцевых ламп и лекарств. Вечный гул сестричек, моющих пол чуть ли не в пять утра. И так – каждый день. Просыпаться среди чужих людей под грохот вёдер и шорканье швабр. Глотать отвратительный завтрак, пить горстями уже ненужные таблетки и ждать как избавления очередного укола с морфием.
Домой она тоже не хотела. Дочь почти не навещала её да и говорить особо было не о чем. Всю жизнь прожили друг другу чужими людьми. Бедовая дочка у неё, что ни говори. И порола её и дома запирала. Всё без толку. Замуж толком выйти не смогла. Да и вышла – развелась. Бабка подумала о себе. Она такой никогда не была. Да, залетела в четырнадцать, но ведь это же любовь была. Любовь на всю жизнь. Бабка снова вспомнила своего геолога. Обманул. Обманул чёрт. Женатиком оказался. Бог ему теперь судья. Лимка родилась не по любви, но от хорошего, крепкого мужика, взявшего её «порченной».
Ночью, когда дикая боль немного отступала, бабка вспоминала тех, с кем её сводила судьба. Хорошего было мало. Люди все по сути звери и сволочи. Добренькими бывают лишь когда всё хорошо. Чуть наступит нужда и конец доброте. Каждый сам за себя.
Она тяжело прожила жизнь. Помощи ни от кого не видела и всего добилась сама. Крутилась, вертелась, хитрила. Дочь вырастила, выучила, добыла квартиру. Большим человеком в селе стала. И должность то самая никудышная, всю дорогу «при кадрах». А вот умела же нужным людям помочь. Некстати вспомнился сын, будь он проклят. Вот уж действительно наказание. Кому она нужна с ребёнком в пятнадцать лет, что ей было делать? Мать за неё всё решила сама. Отдали в детдом, а ведь могли же в нужник выбросить.
Сын выжил, из колонии вернулся, её разыскал. Заведующая детдома, чтоб ей пусто было, сама всё рассказала. Да и как тут не расскажешь – когда бывший сиделец ножиком машет у лица. Спасибо хоть повинилась, всё ей рассказала.
Житья от сына не стало совсем. Завидовал всё сеструхе, денег просил. Она бы дала ему денег, только болтать много начал. Про дела её в колхозе, да про квартиры молодых специалистов, ушедшие совсем другим людям. И откуда прознал, сволочь? Такой бы ни в жизнь не успокоился, сколько не дай. Да ещё и Лимку прям на стиралке... Дурочка, хорошо муж ничего не прознал. С этой занозой нужно было решать сразу и навсегда. Людей нужных недолго искала. Вспомнила тот день, дачу, подвал. Эх, дачу жаль. Высокая цена за спокойствие. Ну и да и чёрт с ней. Наживёт она ещё дачу, если поправится.
Бабка забылась беспокойным сном, снова проснулась, уставилась в угол комнаты.
– Валик, ты что ли? Ты же утоп? А ну возвращайся назад. Ой, обозналась и не Валик совсем. Ты кто таков будешь? Что там за свет у тебя?
На кладбище бабку увезли сразу из больницы. Кто хотел – попрощались у могилы.
***
После первого снега у Лимки начал расти живот. Сожитель, узнав об этом, сбежал. Лимка плакала, убивалась, соседи думали что по матери. Валику было безразлично. Возвращаться к ней он не хотел. К тому же вскоре после похорон вернулся Сизый. Он сильно изменился. Стал нервным, раздражительным, часто обижал Валика. Валик прятался, но Сизый его быстро находил и делал больно.
– Зачем ты всё время меня мучаешь? Что я тебе сделал?
– Не знаю.
Сизый задумался. Он действительно не знал, зачем мучает Валика. Раньше всё было по другому. Раньше он служил Ирберту, был рабом, слугой, Гнилью. Ирберт имел над ним власть. Мог истязать, мог стащить вниз в любое время. Но однажды всё изменилось.
В каменной ячейке, остро пахнущей тленом и плесенью, Сизый трудился над Анзором и таксистом. Он устал от их диких стонов, поэтому просто заштопал рты толстой нитью. Ирберт сидел на каменной лавочке и давал советы. В тот день он был в хорошем расположении духа. Сизый, зная как быстро меняется настроение господина, трудился в ускоренном темпе. Любая ошибка, малейшее промедление и вполне можно поменяться местами со своими жертвами. Замерцали нежно-голубые искры. Тихо и совсем неожиданного появился Дингорг. На его плече, испуская лазурное сияние, сидели костяные птичьи черепа. Сизый выронил клещи, затрепетав от предвкушения расправы. Но Дингорг пожаловал не за ним. Он отозвал Ирберта, шепнув тому что-то на ухо. Ирберт затрясся, в его красных глазах появилось отчаяние и растерянность. Смирившись со сказанным, Ирберт упал на колени и потупил взор. Дингорг подозвал Сизого к себе.