Оставалось несколько метров. Еще немного... Только бы не убили... Наконец увидел два провода, подтянул их к себе. Вот и массивный устой. Над головой переплеты железа. Ему видны ноги солдата, спешащего к ящику взрывчатки.
Руки вспотели, плохо повинуются, изодранные об острые камни; наконец-то провода соединены с машинкой. Теперь только повернуть рукоятку...
Уже все небо покрылось закатным багрянцем. И в струящемся свете Захар Николаевич заметил на камнях возле траншеи котенка с задранным пушистым хвостом.
«Прощай, Зоя...» Над головой затопали коваными сапогами. А он с необъяснимым азартом ждал, когда немец наклонится над взрывчаткой. Ну вот и пора!..
Над рекой в сумерках вымахнул высоченный огненный смерч, кинул с бруствера в траншею котенка, завыл диким зверем. Свет его слился с пламенно-красным небом и погас. И более ничего не увидел Акулов, проваливаясь в кромешную темную пропасть.
Поперек реки грохнулись искореженные железные фермы моста, кинув вокруг водоворотные волны и кровавые в закатном свете брызги. Вода взбудо-раженно заклокотала, яростно кинулась грудью на железное препятствие, перегородившее русло. Откатилась, вернулась и ударила с новой силой. Гнутые полосы металла дрожали, но не сдавались. И укрощенные волны огибали частые переплеты, пенясь и затаенно рыча.
А туда, где остался котенок, бежали, пригибаясь и петляя, бойцы. С ходу ввязывались в перестрелку, заполняя пустые боевые ячейки траншей. Из-за домов выглянул танк: султаны взрывов выросли на том берегу.
Осмелевший котенок терся и ласкался у запыленных сапог командира, совсем не страшась выстрелов.
Потом отбежал в угол, притаился, бросился на щепку, словно на мышонка.
Командир взял его на руки. Суровое лицо воина подобрело, усталые глаза налились теплотой. Зазвонил полевой телефон в блиндаже, и командир ответил:
— Закрепились, товарищ генерал!
13
Поезд, окутанный серым облаком, проскочил дальше, замедляя движение и распугивая лесную тишину грохотом металла. От локомотива во все стороны вырывался горячий пар, что-то шипело. Вода в тендере иссякала: о«а сочилась из самых нижних пробоин. Жизнь паровоза утекала вместе со слабыми струйками.
Палкин очнулся раньше других, потянулся к гудку: из дымного облака раздался хриплый, но еще довольно сильный голос паровоза:
— Жи-и-и-ив!
Машинист попытался что-то сделать для ускорения хода, но, убедившись, что все усилия напрасны, и ничего не видя, крикнул:
— Есть кто живой? Что там видно?
— Дурацкий пар и, кажется, лес кругом.
Демина отплевалась и поднялась с полу.
— Смирнов, где вы?
Павла выбросило на тендер, в уголь. Опомнившись, он осмотрелся: линия железной дороги отошла от переднего края обороны. «Вот и капут, если немцы», — думал он, ощущая замедление хода.
Вдалеке виднелись дома, семафоры.
Это открытие и обрадовало и встревожило Демину. Теперь они могли быть не одни на линии. Вдруг бронепоезд?
— Дотянуть, Трофим Федотыч, до станции.
Палкин с сомнением покачал головой. Обследовали машину. Наткнулись на пробоину в паропроводе. Забили ее березовым колышком.
— Где же наш Мухин? — хватился Палкин.
Павел был на передней площадке, но кочегара не обнаружил.
— Останови поезд. Пойду искать.
Смирнов спустился по лесенке, примеряясь прыгнуть. Трофим Федотович потянулся к рукоятке автотормоза.
Демина моментально оценила обстановку: если, они остановятся, то потом не смогут тронуть поезд с места, закупорят перегон.
— Нельзя! Кровь с носа, а поезд довести до станции, — жестко потребовала она.
Но поезд двигался все тише и тише. Никакие ухищрения машиниста не помогли. Насосы отказывали — воды нет. Это был конец рейса. Смирнов сердито указал Деминой на водомерное стекло:
— Вот умница! Топку так и так тушить. А товарища бросили...
Это было тяжелое обвинение, но Демина промолчала: отчасти помощник машиниста был прав. Ей самой было нелегко на сердце. Мягкостью войны не выиграешь. Ведь Захару тоже было больно отрывать ее от себя. Но он расстался: нужно! И все-таки сердце ныло, горько, надрывно.
С горечью смотрел Палкин вдаль: впервые в жизни он должен бросить состав на перегоне. По традиции машинистов — позорный проступок. Да и товарища потеряли. Но он не порицал Демину: из-за одного, даже очень близкого тебе человека нельзя рисковать жизнью сотен людей. И все же на душе у него было тяжело, больно в груди.