И чем больше он думал, тем сильнее серчал на армию. Учили, поили, кормили, одевали. Самую здоровую силу послали в войска. А они бегут... Ну, впервые дни оно понятно. А то ведь третью неделю.
Когда он возвращался к паровозу, вдалеке за поселком неожиданно зачастили выстрелы. Кто там стреляет? Нашли время для учений...
На душе было тревожно, неспокойно.
— Ты, Павлуша, побудь тут, я скоро, — сказал он своему помощнику Смирнову. — В случае чего, дай длинный гудок.
— Работы не будет?
— Попозже...
Помощник прислушался к отдаленной перестрелке, подумал: «Старику не по себе. Ясно, семья немощная. Давно надо было отослать. А куда? Страна большая, а ехать некуда. Свое гнездо тут. А где-то кому нужен лишний рот, лишняя кровать в квартире?»
Машинист, чуть сутулясь, перебежал пути. Высокий, сажень в плечах, заторопился он на край улицы.
Дома его встретила десятилетняя внучка. Она катала в кресле бабушку вокруг цветочной клумбы. Трофим Федотович резко замедлил шаги, оглядел свое хозяйство. Яблони заметно отцвели, окутались свежей листвой, как зелеными шалями. Вдоль забора поднялся малинник — все выращено, выхожено своим трудом, полито своим потом...
Он открыл калитку и вошел.
Глаза жены смотрели тревожно и вопрошающе. Чем ее утешить? Разве она поверит, если он скажет, что на станции рвутся игрушечные хлопушки? А куда ее отправишь? Дочка и зять с первого дня в армии. Ни слуху ни духу. А может, все обойдется? Может, немца остановят? Может, его заманивают, чтобы потом одним ударом покончить со всей фашистской армией?
— Вы ели? — озабоченно спросил Трофим Федотович, словно это было главным в данный час. — Ты что, Галочка, притихла?
Он гладил льняную голову внучки, а она чувствовала, как необычно вздрагивают пальцы деда.
— А мы тебя не ждали. И воды не погрели, — виновато отозвалась внучка.
— Галя, беги поставь самовар.
Трофим Федотович хотел остановить жену, но потом решил: так лучше.
Внучка нехотя побрела к дому, оценивая поведение взрослых по-своему. Дедушка рассеян, дрожат руки, наверное, боится бомб. Бабушка куда-то собралась, только куклу не упаковала. Поедут! Хорошо ехать! И ее маленькое сердечко замирало от восторга и нетерпения. Какой тут чай!..
Трофим Федотович взял сухую жилистую руку жены, вкладывая в пожатие всю нежность и доброту.
— Все будет хорошо, Катенька, — сказал он. — А меня вот в поездку посылают.
Екатерина Самойловна не сразу осознала смысл сказанных им слов, а когда поняла, всполошилась:
— А у тебя и сундучок не собран. Галя!.. Галочка! Нарви дедушке зеленого луку, сала отрежь. Ах ты, незадача какая!
За поселком стрельба разгоралась, рвались гранаты, стрекотали пулеметы. Где-то на краю станции громыхнула бомба. Красным пятаком проглянуло сквозь темный плотный дым солнце.
Трофим Федотович осторожно погладил руку жены.
— Ты бы не выходила, Катя.
— Так спокойнее, — возразила она, — все видно. А теперь унеси меня, Троша.
И она потянулась к нему, крепко обхватила белыми худыми руками его мускулистую, бурую от загара шею. Он бережно поддержал ее недвижные ноги.
— Легонько, Троша...
Ей вспомнилось, как когда-то, давным-давно, вечером в Иванов день, на берегу речки у костра он, молодой, чубатый, подхватил ее на руки. Она испугалась, прижалась к нему и прошептала: «Легонько, Троша...» То было их объяснение в любви.
Трофим Федотович внес ее на крыльцо, опустил на кровать в светлой горнице, заметил, что комод опустел, а на вешалке нет одежды.
Екатерина Самойловна упредила его:
— В углу, под тополем убрано, стрелочникова Глаша помогала. — Она виновато и робко улыбнулась: — Так, на всякий случай, Троша. А ты когда вернешься?
Он промолчал. Когда? Палкин и сам этого не знал.
В открытое окно залетел длинный гудок паровоза и тут же снова повторился резко и настойчиво. Когда-то таким сигналом помощники вызывали машиниста с обеда, а теперь... Куда зовет его этот гудок?
— Иди, иди, Троша. Тебя зовут. Не забудь сундучок. Поезжай спокойно. Мы управимся...
Он набросил на ее ноги легкое покрывало, вздохнул и, косолапя, вышел. Екатерина Самойловна перекрестила его вслед, утомленно закрыла глаза.
Над садиком, испуганно каркая, пронеслась стая ворон. Галя, повернув голову, обиженно посмотрела дедушке вслед: зачем ставила она самовар, если не пили чай?
На тракте по-прежнему разбойно тарахтели телеги, сигналили машины. Стрельба за рекой не прекращалась.