– В ужасе перед вашим искусством, маэстро? – схохмил я рисково и от этого чуть хрипловато. Иное объяснение неожиданной хрипотцы: долго перед хохмой молчал.
– Гуляйте, господин юморист, – подтолкнули меня к выходу. – И глядите, лбом ни во что не впечатайтесь. Иначе внутрь чирей прорвет, мозги загноятся, не до шуток будет. Правда, вас тут с такими мозгами… Сказал же – ближе к полуночи подтягивайтесь, с другой ее стороны. Если не оборотень. Луна полная. Хм… И не забывайте, что справка понадобится. Бумага казенная для тех мест, где вы пребываете. Просто так каждому встречному, на лбу меченому… хм… справки не выдаются. Их писать нужно, печатями содержание скреплять. Словом, думайте, вьюнош, над компенсацией трудозатрат. Это для вас не чересчур умно? Не перебор? Нет? Вот и ладушки. Думание – процесс чертовски пользительный. Сама попытка уже роднит с интеллигенцией. Хотя то еще нынче родство: шиш с маслом на скатерти и их же жидкая версия в чашке. Хм… Однако самолюбие! Самолюбие – оно в теплой ванне нежится! Вот и вы свое искупайте. Не сочтите за труд, освежите.
– Мы на «ты» или на «вы»? – зачем-то решил я прояснить.
– На как сложится, – ответили мне с хмыканьем, что, я так понимаю, было скромным проявлением восторга от собственной находчивости.
Пройдет время, лет этак с десяток, никак не меньше, и на меня снизойдет понимание масштаба совершенной ошибки. Но жизнь – засада. Той роковой ночью ни от одной живой травмпунктовской души – других, слава богу, там не было, – я не удостоился и убогого намека на то, что моим страданиям, в сущности, почти вышел срок. Безусловно, награда за перенесенное испытание могла бы превзойти любые надежды, потому что… Потому что третий глаз – это настоящее чудо! А я, идиотина, добровольно ослеп на него под скальпелем. Исключительно по собственной дурости. Ни разу не попользовался, вообще ничего не понял, не ощутил. Только потерю неясного. Вот как бывает. Но откуда было костоправам, латалам телесных дыр и пришивалам отнятых частей обо всем этом знать? Эскулапы-то тут при чем? Они о моих нераскрытых возможностях ведать не ведали. Намекни им – кто бы это мог быть? – все одно отнеслись бы с недоверием. И уж точно не поспешили бы поделиться открытием черт-те с кем. «Черт-те кто» – это, разумеется, я. Хотя странно… Мне казалось, что именно тогда, в девяностые, у самого их истока состоялась закладка монументальной традиции делиться с кем ни попадя, то есть с массами, тем, во что сам не веришь.
До меня хирургический инструмент, возможно, был применен для нарезания колбасы. Еще версия: им вскрывали консервы. Я отчетливо различал на лезвии налет чего-то инородного, явно пережившего дезинфекцию или попросту избежавшего ее. «Это всего лишь лоб, – успокаивал я себя, – то есть кожа и кость». Красок к переживаниям добавляло мое обоняние, в кабинете пахло не медициной, а домашней кухней. От докторского халата тоже: котлетами и грибным супом. Грибным супом от рукава. На беду свою, я с детства оказался приучен к тому, что домашняя еда – залог здоровья. Так все и сошлось, одно к одному: нужно было сдаваться, и я нужду не подвел.
Частью попы я чувствовал скрутившийся валиком дерматин видавшего виды сиденья и холодный металл в прорехе. Думал при этом: как странно, что одна и та же часть тела по прихоти мебели оказалась в разных климатических условиях. И еще: что бы это могло означать? Вывод был ясен: в одной половине бьется горячее сердце, в другой застывает холодный ум.
На самые брови мне пристроили пластиковый козырек. Длинный, прозрачный, темно-зеленого цвета, на круглой резинке. Такими резинками раньше владел всякий уважавший себя и рассчитывавший на уважение школьник. Ее современные воплощения – «Мерседес» с водителем у школьных дверей, каникулы на Бали, если родителей в бизнесе не нае…бали.
С завязанными по краям петельками и натянутые на пальцы резинки превращались в компактные и трудно отслеживаемые рогатки. Одно удовольствие было скрытно пулять из таких на уроках, поражая безглазые затылки одноклассников.
До восьмого класса, так сложилось, я с постоянством подневольного делил последнюю парту с толстяком Антошей. Его пальцы-сосиски слишком долго сохраняли следы от круглой резинки, поэтому учителя легко и привычно вычисляли в нем хулигана. Тем более, что ни снайперским глазомером, ни реакцией кобры Антоша не обладал. И лицо его слишком долго сохраняло выражение щенячьего восторга от собственной проделки. Зато дрался Антоша за друзей героически. Он бил обидчиков, словно кувалдой, невзирая на проигрыш в возрасте. Поэтому кроме учителей с ним никто старался не связываться. Случалось, что и учителя пасовали перед насупленным и набычившимся переростком.