Чыычаах просела в землю по самую талию, примерно до середины бетонного «пояска». Композиция сложилась затейливая, можно сказать – авангардная, бескомпромиссно отрицающая злопыхательские досужьи шепотки о безвременье или сухой траве, захватившей некогда сытные пастбища отечественного искусства. Бюст собаки венчал собою уродливый низенький постамент, попирая многометровые пафосные творения московского грузина натуралистичностью и неопровержимым откликом образа на реалии российской жизни.
Пожилая, подслеповатая соседка Краеведа остановилась, шестым чувством налетев на его тень. Она некрасиво сощурилась в сторону только что возникшего монумента и, поместив под ноги переживший миллениум пластиковый пакет, заблажила, распугивая воздух беззубым ртом:
– Это что ж такое делается?! Только памятников нам во дворе не хватало! То машинами все позаставят, теперь вот, глянь, дрянь какую удумали!
Кроме Краеведа «глянуть» на «дрянь» было некому, и старушка неожиданно сбросила тон:
– Кому хоть?
– Космонавт в нашем доме жил, – нашёлся Краевед к искреннему своему удивлению.
– Ну если только космонавт… Тогда ладно, – смилостивилась соседка и пошлепала дальше, позабыв на грязном асфальте скрытый пластиком скарб.
«Окликать не буду, ну ее к черту. Лучше сам занесу», – определился с «тимуровщиной» Краевед.
Наблюдая за наслаждавшейся новой ролью собакой, он озадачился поиском ответов на вероятные уточняющие вопросы. Въедливой старухи.
«Белкин, Стрелкин, Лайкин… Белкин. А куда пропал? Так ведь нужно было Белкина, а скульптор, скотина не местная – своего художника хера с два кто из начальства поддержит, коррупционеры, мать их! – наваял Лайкина. У того, как выяснилось, тоже родина есть, своя, туда и отправили. Нашего же, который Белкин, в очередь поставили, но сейчас денег нет. Но мы держимся. Потому что патриотизм у нас высшей, мать, категории жирности – сметану положили в основу, – иначе замёрзнет».
Складно получилось. Остро. Жизненно. Краевед был доволен.
Тут что-то явно шаманское запоздало сработало, бетон с Чыычаах осыпался чем и был – каким-то пересохшим говном, а сама псина, высвободившись из чернозёмного плена, не преминула кинуться к хозяину и что было силы потёрлась грязным бедром о его светлые брюки.
– Космонавт. Это я уважаю. Не ожидала.
На этом месте рассказа Краевед задремал. Немудрено: до этого он трижды опроверг бытующее недоверие к северным народам по части переносимости алкоголя. Столько Краевед перенёс – не каждому славянину поднять суждено. Я же подумал, что про светлые брюки он это лишку… Наврал, короче. Никак не получалось представить его в светлых брюках. Стены в столовой были кремовыми, я мысленно прислонял к ним Краеведа и так, и эдак – ничего приличного не выходило. Клякса с жёлтым лицом, да и только. С другой стороны, я и сам, как завзятый грязнуля – из воздуха могу пятно на рубашке соорудить, – обожаю все светлое.
Когда Краевед пробудился, в столовой уже объявили конец завтрака. То есть буфет с сыром закрылся, скукожился вместе с ним. Мы добросовестно высосали из остывших чайных пакетов то неположенное, что в них впиталось, и еще больше расслабились: нам было обещано скорое наступление обеденного часа. Но без горячего.
– Пурга, до дров не дойти, а мазут весь на тепло пустили… – оправдался буфетчик. – Лучше, мужики, холодным в тепле закусывать, чем горячим на холоде. Для яиц лучше. Целее будут, – хохотнул. – Тем более, что пока вы свои байки травите – что хошь выстынет.
«Весельчак», – подумал я. И про упыря тоже, потому что похож. С другой стороны, заботу о яйцах принял и оценил.
Первым делом Краевед почему-то спросил про Путина:
– Как он там? Ты же из центра.
Но тогда – да, и такие случались времена! – о Путине никто ничего не знал. Не было на слуху такой фамилии, хотя где-то она конечно же была и даже не особо таилась. Оставалось пожать плечами, не в дремучести же расписываться:
– Нормально. Куда он денется.
– Да уж, – о чем-то своём взгрустнул Краевед. – Тогда я пошёл. Мне еще собаку кормить.
Невдомёк ему было, что говорил я, в общем-то, о центре.
В «Путевые заметки», ради которых было предпринято путешествие «на Севера́», я там же, за столом, занес весомо странное, однако неоспоримое:
«Глиссада – это про авиацию, глиссандо – о музыке. В обоих случаях речь о скольжении, но насмерть облажаться можно только в одном».