А вечером, когда все были дома, наш Степочка тихонько умер. Тетя кричала, рвала на себе волосы, билась о землю.
– Это за мои грехи! – голосила она, не помня себя.
– Да какие там у тебя грехи?! – пыталась унять ее мама. – Мы все не безгрешные.
– Нет! Нет! Это Бог меня покарал за то, что хотела дитя в своем лоне убить! Прости меня, мой ангелочек! Прости, деточка! – убивалась бедная наша Тетя.
На следующий день пришли одноклассники Степочки, принесли венок от школы. Похоронили мы его, насилу оттащили Тетю от могилы – она хотела броситься туда вслед за гробом. С того времени Тетя стала тихой и печальной. Лучше бы тужила или плакала, чем сидеть молча целыми днями. Смотрит куда-то мимо людей, думает о своем – и ни звука. Позовем за стол – не идет. Сидит, будто не слышит ничего. Мать вечером с ложки вольет ей в рот что-нибудь, Тетя молча проглотит и снова сидит. Мы и плакали, и уговаривали ее – не слышит она нас.
А через несколько дней Тетя словно проснулась. Пришла в себя, подхватилась, куда-то побежала. Мы за ней. А она упала на колени перед образами и прощения у Бога просит. Да так проникновенно, что мы не удержались и расплакались. С тех пор только это и делала: то сидит на лавке в безмолвии, то падает на колени перед иконами. Есть отказалась наотрез. За день матери удавалось влить ей в рот лишь несколько капель воды. Тетя начала сохнуть, как Степочка. Позвали фельдшерицу. Та осмотрела Тетю и сказала, что тело у нее не больное – хворает душа.
– Будьте с ней ласковы и внимательны, – посоветовала она.
Да разве ж мы не старались? Придем, обсядем ее со всех сторон: и разговариваем, и плачем, но она нас не слышит – и все. Я уже и книжку «Серая Шейка» из библиотеки принесла. Сижу, читаю вслух, поглядываю на Тетю. Хоть бы одна черточка в лице дрогнула!
На сороковины Тетя пошла с нами на кладбище. Увидела могилку сына, все вспомнила. Упала на нее, снова прощения просит. Попрощалась со Степочкой и покорно поплелась за нами. Идет смиренная, тихая, только пошатывается, потому что столько дней ничего не ела. Пришла домой, легла на деревянную лавку, руки на груди сложила. Вроде бы успокоилась, думаем. Мать взяла дерюжку, подошла к Тете, чтобы укрыть, и вдруг тихо говорит:
– Нет у вас больше Тети, деточки. Померла она. От тоски по дитю своему померла…
Жизнь стала полегче только в начале пятидесятых годов. В то время мы уже не голодали, хотя и роскоши не знали. Я уже не ходила в одном-единственном латаном-перелатаном и перешитом платье, а имела два ситцевых платьица. Каждое лето я работала со взрослыми в колхозе. Маняша вообще пошла работать после четвертого класса. Ей приходилось выполнять нормы наравне со старшими, несмотря на ее совсем еще детский возраст. Она с нетерпением ждала лета, когда мы с Валей тоже пойдем на работу в колхоз, и все летние месяцы мы будем втроем.
И в то лето, когда я закончила девятый класс, мы опять были вместе. Обычно мы работали в поле на уборке ржи. Мужчины скашивали рожь, а мы, девчонки, вместе с женщинами вязали снопы, складывали в полукопны по тридцать штук, а потом их свозили на подводах в большую скирду, рядом с которой гудела молотилка.
Лучшим временем был перерыв на обед, когда мы наспех что-то жевали, запивали еду водой из деревянной бочки и бежали к лошадям. Больше других мы любили кобылу Ласку. Она пережила тяжкие послевоенные годы, вспахала не одну сотню гектаров земли, спасая людей от голодной смерти. Ласка уже была старушкой, но еще трудилась. Бежим к ней наперегонки, а она уже радуется: знает, что дадим кусочек сахара. А потом мы втроем, я, Валя и Маняша, садимся верхом и едем к речке поить Ласку. Шутим, дурачимся, распеваем и заливаемся смехом. Ласка сразу идет пить воду, а мы, прямо в платьях, с криками носимся по мелководью, а потом плывем к противоположному берегу. Вода родной речки приятно щекочет тело, снимает усталость, возвращает силы. На другом берегу падаем на зеленую мураву, но только на минутку. Вскакиваем, чтобы нарвать ромашек, наплести веночков и принарядиться. Пока Ласка щиплет траву, плывем обратно. Обмоем ее впалые бока (пусть и она освежится!) – и снова на поле.
Так было чуть ли не каждый день. А как-то в августе мы вернулись с обеденного перерыва, и Петрусь начал над нами подтрунивать:
– Храбрые на Ласке кататься? Ну да, она добрая, ласковая, с ней и малый ребенок справится. А на Зоне не побоитесь?
Не знаю, кто дал такую кличку этой вороной кобыле, но она ей подходила. Зона была молодая, норовистая и подпускала к себе не каждого.
– Если ты такой смелый, сам на ней и катайся, – ответила я Петрусю.
– А я и катаюсь! А вот вы – трусихи!
– Это мы трусихи? – Маняша вызывающе подбоченилась. – Мы такие же, как и вы, парни. У нас равенство! Или не знал?