— Ой, нет, я не буду, ешьте…
— Ну, как знаешь, — она поставила пакет у стены, и он с внутренним раскатывающимся стуком осел на полу. — Пригодится… А в следующий раз обязательно куренка захвати.
— Хорошо.
— Как ты-то живешь? Нормально?
— Нормально, — ответил я. — Суечусь…
— Ничего стоящего опять не успел?
— Да нет…
— Уж и мы не отсвечиваем, а ты все равно сачкуешь. Жаль, — она вздохнула, а потом, потирая колено, озабоченно оглянулась на плиту. — Мечта юности была — сдувать пылинки с гениального тебя.
— Ну… кое-что… Французы вот приезжа…
— Совсем газ кончается. Так заправишь баллон?
— Не заправишь, — сказал Киря, почему-то решивший, что просьба обращена к нему.
— Заправишь, — сказал я и встал.
Володя, привалившись задом к капоту, медленно курил, с удовольствием озираясь на безмятежный зеленый мир. Александр Евграфович, запрокинув крупную голову на спинку заднего сиденья, приоткрыв рот, беззвучно дремал в распахнутой машине. Впрочем, дремал он профессионально. Шагов за пять он услышал меня, закрыл рот, потом открыл глаза, потом легко вылез из машины.
Я чувствовал себя последним идиотом.
— Ну, как она? — осторожно спросил Александр Евграфович.
— Ничего, — ответил я.
— Мужественная женщина.
Володя, отшвырнув окурок подальше, поглядел на меня уважительно и полез на свое место.
— Тут вот какое дело, — промямлил я и выставил перед собою красный, чуть облупленный баллон, — Газ кончился, мне надо сперва баллон заправить. И вы знаете… раз уж мы ездим… все равно ведь: часом раньше, часом позже, мне горб не страшен. Курицу надо из города привезти, я в холодильнике забыл.
Руки Володи свалились с баранки. Александр Евграфович затрудненно сглотнул.
— Вы… серьезно?
— Им лопать нечего! — заорал я, тряся баллоном.
— Да что она, курицу сама купить не может? — побагровев, гаркнул Александр Евграфович и нервно полез за сигаретами.
— Вы в здешний магазин заходили? На полках только искусственные цветы, кооперативные свечи да «Стрела» с «Беломором»!
— И за «Беломор» спасибо скажите, — пробормотал, раскуривая «Ротманс», Александр Евграфович. Руки у него тряслись от возмущения.
— Дайте сигарету.
Он спрятал пачку в карман. Цепко, с прищуром посмотрел на меня, выдохнул дым. Как когда-то.
— Слушайте, Пойманов. Вы помните, какие книги мы у вас изъяли? Ума не приложу, как я не засветил ему баллоном. Наверное, потому что очень устал.
— Помню, — сказал я. — «Континенты» с Гроссманом, Замятина, обоих Оруэллов «Посевского» издания… «Слепящую тьму» в машинописи… Роя Медведева пару отрывков…
— Ведь замечательная литература! — выкрикнул Александр Евграфович, размахивая сигаретой прямо у меня перед носом. — Умная, честная! И вы тянулись к ней! Рисковали, сознательно рисковали — но тянулись, понимания вам хотелось, истины, высокого чего-то! Масштабного! Помню, привели вас — щенок, соплей перешибешь… видно, как поджилки трясутся, но — гордый! Нога на ногу, собой владеет — сто процентов, даже голос не дрожит. И на мордочке прям написано: сейчас, дескать, меня пытать начнут! А завтра про меня «Голос Америки» на всю страну бабахнет — узник совести, последний гуманист в империи зла… Я вас уважал, клянусь! Так ведь и не сказали, откуда к вам попали эти произведения! Ужом крутились, а ни гу-гу! Я ведь собирался на вас представление писать, загремели бы вы, как оно водилось… да Архипов за вас просил. Такой, говорил, талантливый вьюнош, одумается еще. Но вы, извиняюсь, так одумались! Ведь все же у вас есть: талант, положение… книги — читай не хочу… Свободу вам дали, свободу! Вам бы сейчас кровь из носу пахать для страны! А в голове у вас что? «Курица, курица»! — гнусавым голосом передразнил он. — Смотреть тошно!
Он умолк и опять жадно затянулся. Я следил взглядом каждое движение его сигареты. Не знаю, зачем. Наверное, оттого, что он не дал мне закурить.
— Вот что, Пойманов, — сказал он и кинул окурок себе под ноги. Взялся за ручку дверцы. — Идите вы к черту. Никто и нигде вас не сможет применить. Дохлый вы номер.
— Да почему же меня обязательно применять? Я ведь живой!
Володя, пользуясь тем, что шеф не видит, со значением посмотрел мне в глаза и постучал себе по лбу согнутым пальцем.
— Пока вы не доказали свою ценность для страны, — жестко сказал Александр Евграфович, — живой вы или не живой есть ваше личное дело. Сначала подвиг, а уж потом, если руководство изыщет резервы или сочтет целесообразным у кого-либо изъять, — курица. А вам все наоборот хочется: сначала курица, а уж потом, если ваша левая нога захочет — подвиг. Так держава не устоит. На всех вас кур нет у нас. И не должно быть.
Что-то удивительно родное, удивительно домашнее было в этих словах…
Сегодня папочка честно заслужил этот кусочек мяса.
Как одинаковы те, кто не любит, но использует. Презирает, по нуждается. Замордован и обессердечен настолько, что не может не стремиться паразитировать.
Некогда я твердил себе изо дня в день: мы навсегда в ответе за тех, кого приручили. От этих слов, пронзивших меня еще в детстве, бодрей бегалось. Но в реальной жизни оказалось иначе: мы навсегда в ответе за тех, кто приручил нас.
— А вас не беспокоит, Александр Евграфович, что вместо подвигов все просто либо прут, что могут, либо друг у друга рвут?
Его глаза сузились, как в момент прицеливания.
— Отрегулируем, — убежденно сказал он.
— Скажите, — я оглядел «Волгу», шофера, исступленно делавшего мне предупредительные знаки, окурок, породисто отсверкивающий золотым ободком. — Вы сами совершили много подвигов?
Он пожал плечами и ответил без рисовки:
— Вся моя работа — подвиг…
— Понятно, — сказал я.
— Что вам понятно? — он опять вспылил, — Ничего вам не понятно! У меня пятый день бачок в сортире хлещет! Все трубы сгнили… А сантехник, зар-раза, радио не слушает даже нашего, газет не читает, книг со школы в руках не держал… Пьянствует водку и ни хрена не делает. Ничем его не пугнешь… — загружаясь в машину, он хрипло, протяжно вздохнул, — Житуха наша скотская… В Управление, — велел он совсем иным, железным голосом и беспощадно захлопнул дверцу.
И тут я понял, что произошло.
У меня что-то словно взорвалось внутри. Я побежал за ними. Бежать не было сил, по бедру бил баллон, и горбы под пиджаком тряслись, как у верблюда на скаку.
— Стойте! — кричал я, — Ну стойте же! Я никуда не хочу!.. Они же пропадут без меня, пропадут!.. Не надо курицу, только газ наберем!.. Вылечите меня!!!
Раскачиваясь и скрежеща рессорами на песчаных ухабах проселка, государство уехало от меня. Само. Осела пыль. Задыхаясь, я остановился.
Цвела сирень.
И вокруг беседки цвела сирень. «О!» — говорил я. «О!» — отвечало эхо из чаши потолка. «Ого!» — отвечала жена и прятала счастливое лицо в благоуханных кистях…
Распрямиться. Немедленно распрямиться.
До города километров шестьдесят, за полтора дня дойду. И полтора назад. В общем, успеваю. Вот только курица на обратном пути может прокиснуть, а весь холодильник мне не донести. Тьфу ты, господи, да если б и донес — включить-то его по дороге куда? Ну, скиснет, так скиснет. Я ее пожарю перед выходом.
Да, ведь еще баллон.
Телефон снимут. Сегодня мне никак до Синопской не добраться, снимут, сволочи, телефон. Как же мои будут? «Неотложку», скажем, вызвать…
Обязательно снять с книжки все деньги. Часть оставить дома, а часть принести сюда.
Привести в порядок все черновики. Вдруг кому-нибудь когда-нибудь пригодятся.
Интересно, на какую высоту меня поднимет? Хорошо бы повыше, в стратосферу, там бы я задохнулся…
Не забыть талон на билеты.