Сфинкс тихо усмехается ввернувшейся в памяти сценке. Они часто мелькают в голове, загораживая собой то, настоящее. Мёртвые глаза на разочарованно вытянувшемся лице, когда Сфинкс в одинокой тишине Кофейника впервые сказал, что уходит. Горящий негодованием взгляд внимательных зелёных зрачков по другую сторону Изнанки, треск дерева и — или? — тонкого запястья.
Отражающуюся зеркалом глуповатую улыбку нашедшего способ всё исправить самонадеянного смельчака. Дрожащее перо, зажатое неживой рукой.
Ребёнок во сне вяло чешет лоб и чему-то хмурится. Сфинкс невольно вспоминает, как узнал в девять лет от Слепого, что тот не видит сны. Никогда-никогда. Тогда ещё Кузнечик от возмущения и несправедливости обомлел настолько, что забыл на пару мгновений о собственном недуге. Катастрофическая несправедливость жизни.
Сфинкс тянется за сложенным на спинке дивана пледом. Тот тонкий, но до лучшего варианта пришлось бы подняться и дойти до шкафа. Укрывает крепко спящего мальчишку до самого подбородка.
И честно старается не вспоминать, где уже раньше видел такую же привычку прятать лицо в ладонь.
========== 22. Тишина (Лось, Ральф, детишки) ==========
— Эти дети — самое странное, с чем я в жизни встречался.
— Значит, не такая уж плохая жизнь у тебя была до Дома.
Ральф стряхивает пепел, протянув руку через подоконник. Недовольно хмурится на снисходительную реплику Лося. Ральф начал работать в Доме раньше, чем Лось, но таких же любви и доверия у этих детей завоевать не смог. Да и не пытался, честно говоря.
Он снова подносит сигарету к губам.
— Завтра мне ехать к остальным, — напоминает. — Останешься со своими дикарями один на один.
Лось в ответ лишь едва заметно мотает головой, кутается в пиджак: лето выдаётся прохладным здесь, в стенах не согретого ласковым солнцем Дома.
— Этот засранец завалил бумажной работой, — Ральф недовольно косится на входную дверь, будто начальство в лице директора выпрыгнет из-за неё, прекратив подслушивать. — Так бы сразу уехал со всеми. А теперь придётся своим ходом, до самого санатория.
— Могу тебе занять, — щедро предлагает Лось.
Он-то на все лето остаётся в Доме. С несколькими детишками, которые по обычаю не ездят с остальными. Ни в лагеря, ни в санатории. С теми, для кого тишина и холодные стены приятнее тёплых волн моря и песен под гитару у костра.
В этом году их даже на одного больше, чем обычно.
— Что ты мне займешь, — Ральф ухмыляется. — Мы на равных условиях с тобой, я знаю, что у тебя за душой так же ни гроша.
Он тушит сигарету о подоконник.
Лось тихо смеётся над справедливым замечанием.
Ральф прислушивается.
— Твои уснули, что ли?
Лось достаточно долго работает с детьми, чтобы перестать верить в чудеса.
— Нет, конечно, — улыбается он. — Я им велел быть в постелях к десяти. В горизонтальном положении и с закрытыми глазами. Про сон и речи не было.
— Не знаю, что хуже, работать с мелочью или с подростками, — выдыхает Ральф и смотрит на часы на запястье. — Ладно, мне вставать рано. Возьму пример с твоих малышей.
— Я с тобой, — кивает Лось. — До спальни, проверю их заодно. Не переживай, контролировать, принял ли горизонтальное положение ты, я не собираюсь.
Комнату наполняет негромкий смех.
Лось провожает взглядом Ральфа, удаляющегося по тёмному коридору. Провожает луч фонаря, беспечно прыгающего по разрисованным стенам. Ральф здесь работает дольше, ненамного, конечно, но всё же — достаточно. И к детям он относится, наверное, правильнее, чем Лось. Новый воспитатель привязывается к ним, как к потерянным щеночкам. Не может, хотя и обещал, не выделять себе любимчиков — да брось, Ральф, старина, ты бы сам не смог выдержать преданный взгляд кошачьих зелёных глазёнок. Он не имеет на это право, честно говоря. У него — целая толпа смотрящих честными восторженными глазами ребятишек, которых невозможно любить и не любить в равной степени.
Он толкает дверь, у которой остановился, впускает в комнату лёгкий ветер, прошуршавший сквозь надписи в коридорах. Тишина в Доме своя: она полна дыхания, сопения, тихих бормотаний. Лось выглядывает через порог, отмечает, что свет фонарика угулял прочь.
Проходит в комнату, поправляет свисающее с пустой кровати одеяло. Шакал Табаки — кажется, теперь остальные его зовут так — слишком торопился перед отъездом. Так сильно, что в итоге забыл всё: заправить постель, собрать в рюкзак все свои пуговки и бусинки, попрощаться с друзьями и — уехать. На памяти Лося это первый раз, когда он остаётся. Может, новое имя резко повернуло его образ жизни в другое русло, хотя он только накануне вечером поймал негодника, орущего на весь коридор какие-то явно подслушанные у старшеклассников песни.
Он хмурится, поднимая одеяло и не находя под ним ребёнка. Велел же всем лечь в свои постели. Выпрямляется, выискивает в темноте пропавшего.
И отмечает перестановку в комнате. Сдвинутые в углу кровати и огроменную кучу из одеял, подушек, свесившихся рук и ног. Подходит ближе, пытается сообразить, где чья голова. Отлично, похоже, вся комната — как они там себя сейчас называют, дохляки, вроде, — решила собраться в один большущий клубок и спать так. Разве ж это удобно?
Он тихо усмехается, когда клубок, почувствовав на себе взгляд, начинает шевелиться.
— Мы спим, — раздаётся очень честный голос из-под одеяла.
— Охотно верю, — отзывается Лось.
Лось качает головой и многозначительным молчанием — тем самым молчанием взрослого, которое дети воспринимают обычно лучше любых слов — намекает, что никуда он не уйдёт, пока клубок не уснёт сладкими снами.
Он опускается на край кровати. Поворачивается к освещенному луной окну. Ральф был бы строг. Ральф бы прикрикнул на неслушников. А может, ему было бы всё равно. Может, он равнодушно наблюдал бы, как они утром ходят с синяками под глазами.
— Мы правда спим, — заверяет второй голос, и Лось узнает по писклявому возмущению Табаки. — Можешь за нами не следить.
— Я и не слежу. Только побуду здесь, пока вы не перестанете во сне болтать.
— А я не болтаю, — важно заявляет Волк, поднимая лохматую голову, вылезая из-под чужой руки.
— Так, лёг обратно, — шикает на него Лось.
Строгим быть тяжело, если это не часть твоего характера.
Он всматривается в клубок.
— Вы где Слепого потеряли? — спрашивает он, не досчитавшись ребёнка.
— А мы не знаем, — заявляет Волк и зачем-то наваливается локтем на соседнюю подушку, приминая её. — Он каждую ночь где-то шляется. Беспокойная душа.
— Я здесь, — рука заваленного под чужой подушкой поднимается над кроватью.
Лось вздыхает.
— Волк, слезь с него. Задушишь. Потерпи, пока Ральф не уедет, не хочу, чтобы он злорадствовал над моими методами воспитания.
Спящий комок разражается громким хохотом на все лады. Визгливый хохот звучит громче всех, и Лось опускает лицо в ладонь.
Ральф услышал бы шум за километр, что уж говорить о паре лестничных проемов.
Слепой выползает из-под подушки — единственный, похоже, кто правда спал, — отпихивает от себя Волка. Тот перебирается ближе к Кузнечику, который борется с нежелающим выполнять свою функцию одеялом.
Одеяло это снова перебрасывают из стороны в сторону, когда каждый тянет всё на себя. Клубок вертится, недовольно ворчит, пихается острыми локтями и коленями. Собранный по частям: у них на четверых три пары зрячих глаз, три пары рабочих ног и три пары перепачканных в хлам рук. Он терпеливо молчит. Опускает голову, когда из пихающегося клубка на его колено приземляется чья-то пятка.
Клубок замирает.
— Устроились? — старший всё же не сдерживает смех с картины маслом.
— Да, — довольно выдыхает голос Кузнечика откуда-то из недр подушек и одеял.