— Погоди, — Слепой поднимает руку и садится ровнее. Ставит подбородок на плечо Табаки и стучит пальцем по странице. — Я не понял, откуда взялся ещё один Ричард.
Сфинкс отстраненно думает, что в какой-то степени благодарен Слепому, потому что сам, того не ожидая, втянулся в ряды слушателей. Македонский подаётся вперёд и с любопытством заглядывает в книгу. Он вроде сопоставил набор героев друг с другом, но всё равно молчит, позволяя Табаки объяснить. Тот с готовностью поднимает палец вверх.
— А это, вообще-то, ты, как вожак, должен понимать на подсознательном уровне, — важно замечает Шакал. — В королевских семьях же как было принято, одно имя сразу на десятерых, отсюда все ваши Людовики Четырнадцатые и Карлы Сто Седьмые.
— Карлов же было меньше, — неуверенно спорит Македонский. — Ну, я не помню, но я так считаю.
— Пересчитай, — с безапелляционным видом заявляет Табаки.
— Что-то сомневаюсь, что в иерархии Дома у нас в вожаках были одни только Слепые, — коротко хохочет Сфинкс.
— И слава богу, — отмахивается Слепой.
— Не только, — с видом знающего наверняка соглашается Табаки.
И, довольный тем, что разъяснил все детали династий невнимательным слушателям, продолжает чтение, отскочив на пару абзацев назад.
А чтоб напомнить, на чем остановился, когда его грубо прервали.
Он запинается, когда Сфинкс совсем уже втянулся в рассказ, и, к неудовольствию всех, замолкает.
— Голос сел? — обеспокоенно поворачивается к нему Сфинкс.
Чтобы Шакал, да замолчал, когда в комнате такая внимательно слушающая его тишина? Табаки не отвечает, внимательно следя за шарящей по карманам его жилетки рукой.
— У меня в левом кармашке ещё карамельки есть, — подсказывает он, когда Слепой находит в жилетке орешек.
Слепой ковыряет орешек ногтем и мотает головой.
— Карамельки я уже нашёл. Думал, ты заметил, — спокойно признаётся он. — Отдал Маку, он любит.
Табаки кладёт книжку на колени и поворачивается к Македонскому. Смотрит с небольшой досадой и с одновременно с тем с невероятной гордостью за перешакаливших его состайников. Косится на горку фантиков на одеяле рядом и поднимает взгляд на грызущего ногти Македонского. Выглядит он смущенным, как и положено выглядеть пойманному с поличным. Но сожалеющим о содеянном? Ни капли.
Сфинкс ставит подбородок на колено, вслушивается в чужой голос. Повинуясь вечному материнскому инстинкту, старается не пропустить момент, когда голос у состайника начнёт хрипеть, чтобы вовремя принести ему стакан горячего молока и вежливо свернуть читательскую лавочку.
Точнее, попросить Македонского принести молоко и пихнуть Слепого под рёбра, чтобы вежливо — или уже как пойдёт — свернул лавочку Табаки.
— Давай завтра остальное, — вдруг говорит Слепой, и по его хмурому виду Сфинкс понимает, что не он один бдит. — Македонский устал тебя слушать, давайте спать.
Македонский подаётся вперёд, вцепляясь в колено Табаки, с мольбой во взгляде смотрит на вожака, но на Слепого его взгляд не действует.
— Можно до конца главы дочитать? — настойчиво шипит он.
— Можно! — отзывается чтец и откашливается в кулак.
Македонский хитро улыбается, когда Табаки ему подмигивает. Оба понимают, что слова «глава восьмая» можно просто пропустить, и тогда строго бдящий вожак не заметит подвоха, слушая одну бесконечно длинную главу всю оставшуюся ночь.
И никто, честно говоря, не удивляется, когда ровно с последним словом текущей главы Слепой с довольной улыбкой резко захлопывает книжку.
Комментарий к 38. Книжки и карамельки (Табаки, Слепой, Сфинкс, Македонский)
Кто узнает одну отсылку, тот молодец. Кто узнает две отсылки, тот двойной молодец, а кто найдёт ещё больше отсылок, пускай мне скажет, потому что я насчитала только пять, но кто ж меня знает
========== 39. Всё равно (Сфинкс, Табаки, Слепой, Македонский) ==========
Поворачиваюсь, когда мелодия обрывается.
Табаки перестаёт свистеть, вынимает из жилетки губную гармошку. Крутит её в руке с отсутствующим видом. Смотрит сквозь неё. Бледный широко зевает, уткнувшись лбом в гриф гитары.
— Вам бы поспать перед рассветом, — негромко говорю я.
Табаки тихо ухмыляется и выжимает из губной гармошки самые печальные звуки, которыми можно вообще ответить на простую просьбу пойти отдохнуть.
Я смотрю на Курильщика.
Он и ещё некоторые в комнате крепко спят. Македонский бродит из стороны в сторону, складывает аккуратно в рюкзак одежду. Стоит в ночных сумерках где-то в углу, сворачивает белую-белую рубашку.
Слепой отрывает морду от гитары. Расфокусированная муть в глазах кажется отрешенной, эмоции переплыли в перебирающие струны пальцы. Он приглушает ребром ладони ещё дребезжащую песню — прощальную. Табаки кладёт губную гармошку на колено, складывает ладони вместе. Комнату заполняет тишина, кажущаяся слишком плотной уже лишь потому, что Табаки закончил свою песню.
Почему-то мне кажется, что эти грустные мелодии — последнее, что я услышу от Табаки.
Слепой откладывает гитару на кровать, и я жду, что он ответит. Ответ Табаки я уже получил — и это яснее, чем, выразись он словами. Жду, что скажет Слепой. Что боится проспать рассвет, потому что на нем — ответственность за всех, кто остаётся? Скажет, что доверять мне больше не может? Это были бы слишком громкие слова для Слепого.
Он медленно кивает. Табаки чуть улыбается и смотрит на нас с каким-то спокойным любопытством. Ноги скрещены по-турецки, за спиной, для устойчивости, огроменная подушка. Он молчит, и его молчание кажется сейчас тоскливей, чем любая из его душераздирающих песен, направленных на то, чтобы эту самую тоску в слушателях пробудить.
Удивительно, но чтобы посеять в чужих душах отчаяние, этому болтливому человеку нужно было всего-навсего замолчать.
Слепой соскальзывает с кровати на пол, садится со мной рядом. Поворачивает лицо ко мне и нашаривает плечо. Ладонь задерживается на долю секунды, после чего он устраивается на жёстком полу. Кладёт голову мне на плечо и закрывает глаза. Словно отключается, ломается разом, и я только сейчас замечаю, насколько сильно он был напряжен до этого.
Даже не удивляюсь тому, что он слушает мою просьбу. Слушает, как когда-то слушал Лося и делал то, что, как ему казалось, тот ждал от него. Видимо, сейчас он решил выполнить то, что, по его мнению, жду от него я.
Я чувствую искреннюю зависть к сумевшему уснуть в эту ночь Курильщику.
Слепой затихает. Не спит: я знаю это наверняка, потому что, прожив бок о бок с этими людьми половину жизни, знаю их уже наизусть. Знаю, как они смотрят, когда готовят розыгрыш, да, Табаки, старину Сфинкса ты обмануть не смог ни разу. Знаю, как дёргаются зрячие пальцы, когда страшно.
Знаю, как дышат, когда спокойно спят.
Табаки над нашими головами делает глубокий вдох. Втягивает носом холодный ночной воздух, лениво тянет руки вверх, опрокидываясь окончательно на подушку и разваливаясь по кровати. Меня своим напускным безразличием провести не сможешь.
Говорю же, наизусть.
Он проводит пальцем по губной гармошке. На секунду мы встречаемся взглядом, и он снова заводит что-то очень тоскливое. Прикрывает глаза и играет.
Я наклоняюсь к замершему у моего плеча Слепому.
— Я разбужу тебя через… — неуверенно кошусь на Табаки. Часов в нашей стае всё ещё никто привычку носить не завёл.
— Рассвет через полтора часа, — вдруг подсказывает из своего угла Македонский и откладывает в сторону чужой свитер, попавший в его рюкзак. — После начнут съезжаться.
Он не смотрит на Табаки, не боится его реакции. И отвечает на вопрос прежде, чем его спросят.
Табаки только отстраненно усмехается. Как будто теперь все правила Четвёртой больше не имеют значения.