— Как прошёл обед? — Шакал тут же поворачивает голову.
Не нужно, чтобы Слепой решил, что он тут спрятался от всех поплакать, потому что скучает. Все скучают, но никто же не плачет. Вот ещё. С чего бы вообще поддаваться унынию? Стареет, не иначе. Слёзы хотя бы нельзя услышать, а придать своему голосу бодрости — раз плюнуть.
Табаки это уже целую вечность практикует весьма и весьма успешно.
Чужие пальцы ложатся на его щеку. Слепой морщится, нащупывая на горячем лице влагу. Табаки кривит лицо, хочет отшатнуться. Гадство. Он снова слишком громко думал.
Слепой устраивается рядом, ставит подбородок так же, как Табаки, на подушку.
— Лорда же должны вернуть, — шепчет Табаки. — Я это понимаю, нельзя, чтобы не вернули. Просто мне без него…
Он запинается, думая, какое слово можно подобрать. Слепой молчит достаточно, по его мнению долго, после чего, видимо, опасаясь нового потока слёз, тихо шелестит:
— Скучно?
Табаки торопливо кивает. Вредная привычка в разговоре с незрячим, но Слепой его, кажется, понимает.
— Вернут, — говорит он так уверенно, словно сейчас сам встанет и отправится в ледяную Наружность, схватит блудного сына Четвёртой за ухо и приведёт обратно Домой.
Табаки делает глубокий вдох и с таким же усилием выдыхает. Упирается макушкой в острое плечо, пялится тоскливыми, без вечных огоньков, глазами в никуда.
— Македонский отложил для тебя бутерброды, — будничным тоном говорит Слепой.
Есть Табаки не хочется. Хочется уткнуться носом Слепому в плечо и разрыдаться так, чтобы вся стая из столовой на вой слетелась.
— С ветчиной? — вяло спрашивает он и пододвигается поближе, когда чужая рука накрывает ухо, треплет по волосам успокаивающе.
— С помидорами, — отвечает Слепой, — ветчины сегодня не было.
— Ну и славно. Она у меня уже в печёнках сидит.
— У меня тоже.
Табаки чуть улыбается.
Вовремя: тишина в коридоре за дверью разбавляется чьими-то спорами.
— Да в твоих печёнках кто только не сидит, — фыркает он и вытирает мокрое лицо рукавом.
========== 14. Попрыгунчик (Сфинкс, маленький Слепой, постканон) ==========
— С каких пор ты вообще носишься сломя голову?
Сфинкс буравит ребёнка взглядом очень разочарованного взрослого. Мальчик пожимает плечами и шипит, протирая разодранный в хлам подбородок сырой ватой.
— Попрыгунчик катился под диван, — объясняет свое нестандартное поведение он. — Хотел поймать, пока не закатился.
— Поймал? — Сфинкс вкладывает в голос всё своё ехидство, впихивая в него ещё и традиционное «а я говорил, я предупреждал».
Мальчик сердито хмурит брови и протягивает перед собой перепачканную ватку. Сфинкс вздыхает, качает головой. Отрывает ещё кусок, замедленными, неестественным, но привычными движениями поливает вату перекисью.
— Кровь не остановилась, держи дальше, — и пихает вату в руку ребёнка.
Тот кривит губы.
— Можно просто не оставлять вещи на полу, — тихо бормочет он.
Злить взрослого он не хочет, но они оба, вообще-то, прекрасно знают, что стоявшие непреодолимой преградой между ним и игрушкой ботинки оставлены были Сфинксом. Тот, если честно, сам себя за это корил. Приученный же ещё с детства на полу ничего не оставлять, наученный вечными синяками Слепого.
Сфинкс поджимает губы, изучает ребёнка с минуту. После — сдаётся.
— Да, ты прав. Прости, — говорит он.
Мальчик резко поднимает голову, удивлённое лицо вытягивается. Сфинксу хочется смеяться. Ну да, какой ребёнок будет ждать, что взрослый перед ним возьмёт да извинится.
— Не нужно в следующий раз бежать, хорошо? — Сфинкс наклоняется, рассматривает пострадавший подбородок, — можешь убрать вату. Я бы тебе помог достать твой попрыгунчик, стоило попросить.
— Я не хочу просить.
Сфинкс обречённо вздыхает.
Ну конечно.
========== 15. Шесть лет (Сфинкс, Слепой) ==========
Меня не было шесть лет.
Здесь — прошёл месяц.
Месяц суетливо носящихся с непонятно чем захворавшим ребёнком. Месяц творившегося за пределами Могильника оживленного хаоса, месяц бессонных ночей для потерявшего сразу и меня, и нашего наставника Бледного.
Месяц для оставшегося в прошлой жизни Кузнечика.
Я открываю глаза, просыпаясь от ночного кошмара.
Меня не было долгий месяц.
Луна полная, благодаря чему в комнате не очень темно. Слышно чужое сопение прямо над ухом. Поворачиваю голову. Слепому почему-то разрешили остаться со мной в палате. Сердобольная сестра сказала, что несчастное дитятко тут чуть ли не поселилось, ночами не спало. Сначала кружась вокруг Лося, которого спасти не удалось, потом — вокруг меня. Я, видимо, подавал Слепому какие-то ещё надежды.
Меня разбудил Дом. Точнее то, что он со мной сотворил за этот долгий, растянувшийся на шесть бесконечных лет, месяц. Во сне я снова слышал тот голос, чувствовал жжение в руках. В сонном бреду я сам потревожил себя криком. На лбу испарина, тело — скованно, словно меня связали, бросили здесь, в тёмной комнате. Ещё не до конца проснувшись, пытаюсь выпутаться, пока не понимаю: сковавшие меня во сне цепи в реальности оказались обвившими меня по-коальи руками и ногами. Выдыхаю, восстанавливая дыхание. Присматриваюсь в лунном свете к лицу, уткнувшемуся в подушку рядом. Краснющее, с мокрыми грязными разводами на щеках.
Пытаюсь отодвинуть Слепого от себя, положив ладонь* на плечо.
Не выходит.
Изнанка Дома — насмешница, и теперь мне привыкать ко всему заново. И снова проживать следующие шесть лет, взрослея.
— Слепой, — шёпотом зову я.
Странно, что его не разбудил мой крик. Мне спросонья показалось, что орал будь здоров.
Он отзывается не сразу. Слишком спокоен, расслаблен. Спит крепко, полагаю, впервые за этот месяц. Переживал — забавно. Весь в красных пятнах: я уснул раньше и даже подумать не мог, что он станет плакать. Таким его, вымотанным непривычными для него эмоциями, я ещё не видел. Прежнего меня это бы растрогало. Сейчас мне слишком жаль нас всех.
Подаюсь вперёд. Утыкаюсь носом ему в висок, чтобы рассерженно прошипеть в самое ухо:
— А ну просыпайся.
— М?
Реагирует, наконец. Он сонно поднимает голову. Всё тело спрятано под огроменным больничным халатом, который его заставили напялить при посещении палаты медсестры и из-под которого он теперь пытается выпутаться.
— Ты меня задушишь, — жалуюсь.
Из-под ресниц слабо прорезается его мёртвый взгляд. Слепой разлепляет глаза с большим трудом, и когда это, наконец, происходит, он неуверенно отползает к стене, выпуская меня из слишком крепких объятий.
Нехотя.
Сдаюсь. От ударившегося в эмоции Слепого меня самого уже перекручивает.
— Я никуда не денусь, — обещаю ему я.
Сам себе не верю. Я был здесь всё это несчастное время, а если верить тем, кто за мной следил, иногда даже бродил и разговаривал — в лучших традициях лунатика.
— Ты это не контролируешь, — бормочет он. — Так что не обещай.
Меня как под дых ударяет. Само собой, никому такое не расскажешь, психом сочтут. И тут он такие вещи так спокойно говорит. Получается, Слепой что-то об этом знает.
Ловлю себя на мысли, что совершенно не удивлён.
Хочется встряхнуть его как следует за плечи. Оставляю прошлое в прошлом, и пинаю его, малость не рассчитав с непривычки силы, под колено. Он шипит и зарывается носом в подушку. Недовольно пыхтит с минуту, потом поворачивает свою предательскую зарёванную морду ко мне.
— Чего ты от меня хочешь? — зло выдаёт он.
— Объяснений, — требую я.
Резко сажусь на кровати.
Слепой знает. Всё знает. И то, куда я ушёл, и то, что я вернусь. Вот что тешило его надежду.
Уверенность.
— Я пытался тебя вытащить, — он садится позади меня, слегка пошатываясь. — Но ты не поддавался.
Плохо пытался, хочется сказать мне, но я вовремя кусаю себя за язык. Черт. Не могу его винить за то, что сильнее его. Фиг его знает, может, он правда пытался вернуть меня.