— Ты, правда, несмышленыш!
— Почему ты приехал?
Это было важно.
Это было настолько важно для меня, что всё остальное утратило всякое значение, могло идти в бездну. Пускай… все джинсы, вся одежда мокрая. А земля не прогрета холодным солнцем. И осень как раз сегодня вспомнила, что она осень, что уже её середина и что бабье лето в этом году и так горело слишком долго.
А потому мелким серым дождем, нагнав низкие и тяжёлые тучи, она зарядила.
Подул, растеряв весь запах костров и влажных листьев, ледяной ветер.
И промозгло стало.
— Господи Иисусе, Алина, ты насквозь мокрая!
Его раскрытая ладонь, невозможно, просто нереально горячая ладонь коснулась носа. Раньше он постоянно, проверяя моё бодрое вранье о том, что не замёрзла, так делал. Я же ворчала, что не собака, чтоб по нюхалке здоровье определять.
Я, вообще, кошатница…
— У тебя сегодня совещание и переговоры.
Или суд.
Два суда, три совещания, пять переговоров… Он не мог сорваться почти в разгар рабочего дня в Аверинск! Он занят всегда и везде, имеет плотный рабочий график, и разговаривать с его секретарем, перестав робеть и теряться, я научилась уже хорошо.
— Переговоры закончились, — Гарин, дёргая и срывая с меня куртку, цедил сквозь зубы крайне матерно, — встречу перенес на понедельник.
— Почему? — я повторила упрямо.
Я смотрела на него.
Ждала ответ, который единственно важным был.
И с кожанкой, что, прилипнув, сниматься никак не хотела, я ему не помогала, стояла каменным истуканом. Или куклой, которую раздеть-одеть, завернув в свой пока ещё не совсем промокший пиджак, было можно.
— Зачем ты приехал?
Как… понял?
Это же в фильмах, в кино и книгах только случается, что, когда совсем паршиво, принц появляется и со всеми драконами сражается! А в жизни… в жизни были не драконы, а мои собственные тараканы, что, впрочем, похуже многих драконов будут. И Гарин, который в прилипшей к телу деловой рубашке и брюках, на принца тянул не очень.
Сказочные принцы, в конце концов, не матерились.
И яростными взглядами не убивали.
— Когда я тебе звонил, а ты была в больнице и говорила, что документы забрала и чай сидишь пьешь… — он, заворачивая в пиджак и прижимая к себе, выдохнул… и нервно, и сердито, — … у тебя голос первый раз в жизни был такой… такой, что я испугался…
— Т-ты никогда и ничего не боишься.
— А ты рыдаешь очень редко, я помню.
— Я и не рыдаю!
— Конечно, — он согласился возмутительно легко.
Оторвал, как настоящую куклу, от земли, чтоб в машину, приподняв, унести, только вот… под дождем мне было хорошо.
Под дождем можно было рыдать незаметно.
— Пусти!
— Алина? Ты чего?
Ничего и… всё сразу.
Осень оплакивала лето, угасшие яркие краски, шелест зелёных лист, что исчезли, улетели, оторвавшись, в лужу. Она провожала клин перелетных птиц и уходящее всё быстрее за горизонт солнце. Я же прощалась… с Аверинском?.. сдетством в этом доме?.. с юностью?.. с первой влюбленностью в того, для кого всегда была лишь другом?
Он не любил меня.
А я… я говорила.
Я кричала, шептала и вновь кричала. Я бежала в бисерных, как льющий дождь, словах, чтоб успеть сказать всё, не забыть ничего, пока Гарин из стороны в сторону со мной раскачивался, гладил по спине.
И затолкать в машину он меня больше не пытался.
Он дал мне время, целую вечность, чтоб выговориться и успокоиться, задышать размеренно в его грудь. И наступившую враз тишину, в которой стучали лишь тяжёлые капли о капот и далекие колеса очередного поезда, я слушала долго.
— Гарин, я тебя люблю, — я сказала севшим голосом.
Охрипшим.
Я прошелестела едва слышно, вот только он услышал. И руки на моей спине сильнее сжал, сдавил до боли, от которой живой я себя почувствовала.
А ещё… холодной.
Промерзшей до костей.
И дрожащих пальцев, которыми расстегнуть рубашку Гарина я попыталась. Она же не поддалась, а потому дёргать, срывая пуговицы, пришлось. И думать о происходящем я не собиралась, я только хотела Гарина, здесь и сейчас.
Он был горячим.
Он был моим костром, бушующим огнем, стихийным пожаром. Можно согреться, можно обжечься, сгореть дотла, но даже тогда… не страшно. Куда больше пугало не успеть, утечь, став окончательно водой, вслед за серыми холодными ручьями.
— Что ты…
Губы у него тоже были иррационально горячими.
Требовательными.
— … чокнутая…
А водой… в его руках водой, способной стать какой угодной, я всё одно себя чувствовала. Он же держал, трогал без привычной осторожности и нежности, неторопливости. Он крутил, как хотел, как раньше ещё не было. Не горел ни разу в глазах Гарина такой огонь, от которого костры пещерных людей мне виделись.