Я вредная.
— Нет, — Гарин, качнув головой, усмехается до моего прищура понимающе. — Сегодня мне завидует весь мир. Я сам себе завидую и не могу поверить, что с утра проснулся. А это всё не сон.
— Не сон, — я подтверждаю эхом.
В холодные губы, которых, говоря, касаюсь.
И отстраниться даже чуть мне не дают.
Не выходит вспомнить, когда на талию, держа и притягивая, тяжёлые руки опустились, пробрались под шубу, чтобы по спине пройтись и вниз спуститься. Остаться привычно на заднице, к которой Гарин особую любовь питает.
И в себя он меня вжимает сильно.
До ощущения и понимания, что платье я выбрала правильное, пусть Гарин его через пару часов и возненавидит, кажется.
Или даже пару минут.
Неважно.
Не сейчас, когда руки на крепкую шею я собственнически закидываю. Ерошу, зарываясь пальцами, тёмные волосы. Дышу тяжело, проводя носом по гладковыбритой щеке, его запахом, в котором горечь дыма и хвои переплетаются.
Разбавляются пьянящей и сладкой, дикой амброй, от которой мыслей не остается.
Совсем.
А потому я только обжигаюсь парадоксально о губы, что мои нетерпеливо раздвигают. Целуют жадно и долго. До гипоксии мозга и тахикардии, думая о которых, остатки оплавленных мыслей я спустя вечность собираю.
Осознаю, что пуговицу жилета сердито кручу.
Не пиджака, который быть должен.
И фотографа, на миг поднимая голову, я нигде не вижу.
Никого не вижу.
— Сава…
— М?
Кусать мочку уха — запрещенный прием!
И на шее тёмные следы должны появляться только на утро после брачной ночи, а не светиться на фотографиях ещё даже до загса.
Наверное…
— Гарин!
— Не кричи раньше времени, — смешок у него выходит двусмысленный.
Или это я испорченная такая.
Но…
— Где все?
— В номере.
— Проявляют чувство такта?
— Я бы сказал, восхищения, — размышляет, подбирая ответ, мой жених старательно, поднимает глаза к небу, что ярко-синим, как бывает только осенью, стало. — И, возможно, удивления. То, что с фразой: «Ай да сукин сын!».
— Гарин, — я тяну зловеще.
Обвожу взглядом балкон за его спиной.
И соседний, на котором полёт тюля в открытой двери виден.
— Ты…
— Я не смог вспомнить пятнадцать причин, из-за которых потащил тебя в загс, — он, перехватывая мой взгляд, говорит скорбно и печально, только вот глаза смеются, а руки держат крепко.
В противовес моим ногам, что подкашиваются.
От понимания.
Глаза вот мои расширяются от него же, а сердце больно ухает, стучит заполошно и в ушах. И, может быть, поэтому мой вопрос выходит криком.
— Ты с ума сошел⁈
— А это сейчас заключение специалиста или просто предположение?
Мой жених невозможен.
Правда, сумасшедший.
Он улыбается, когда по его груди я, вымещая страх, врезаю, толкаю безрезультатно. И проще стену бетонную сдвинуть, чем Савелия Гарина даже покачнуть.
— Двадцатый этаж!
— Жека сказал тоже самое, — это Сава признает невозмутимо, — но помог. Хорошо, что это их номер, да? И двух чудовищ он с Артёмом отвлек. Они взяли, так сказать, удар на себя. У нас ещё есть минуты три.
— Ты полез через ограждения на такой высоте!
— Ты испугалась за меня? — он спрашивает внезапно.
И серьёзно.
Без улыбки на губах и в глазах.
Он подлавливает меня почти… подло. Перехватывает, не давая вновь ударить, мою руку, держит крепко и так, что не вывернуться. Не отвертеться от ответа, за которым слышится куда больше, чем про балкон и страх.
— Я…
Я теряюсь.
Проваливаюсь в его глаза, на дне, которых, наверное, всё-таки асфальт. И головой об него я со всей дури прикладываюсь.
Ибо думается беспомощно, что зря мама меня чумной называла за окна, через которые в дом я иногда заходила. И за двухметровые заборы, что временами штурмовались. И за деревья, на которые забираться я всегда любила.
Я ещё ничего.
Я на высоте двадцатого этажа с одного балкона на другой, как бывает только в кино, не перелазила.
Причем, даже без пиджака.
В белоснежной рубашке и светло-бежевом жилете, делающего из Гарина английского денди позапрошлого век. И Ивницкая, с которой мы, конечно, это обсудили, объявила, что все мне обзавидуются.
Добавила, дразнясь в который раз, что у меня не жених, а ходячий чистый секс.
— Ты замерз, — я отвечаю глухо.
Отвожу, не выдерживая, взгляд.
А он усмехается ощутимо, притягивает обратно к себе, и ткань рубашки под моей щекой оказывается. Слышится мерный стук сердца, в котором спокойствие я, как и всегда, нахожу, слушаю.