— Не совсем, но идея мне понравилась.
— Стесняюсь спросить, почему сюда, а не обратно в номер.
— Верно стесняешься, — Гарин смеется глазами, оказывается, сделав последний шаг, совсем близко, и сверху вниз я его в редкий раз рассматриваю. — Из номера мы бы точно уже не вышли. А у нас ещё загс, гости…
— Не поймут.
— Или та-а-ак обидятся.
— Головы оторвут, — я, входя во вкус, предлагаю кровожадно, стучу несильно по его плечу. — Хотя… постой! Головы нам и так оторвут. Мы где сейчас должны быть, Савелий Игнатьевич?
— Тут?
— Гарин, я с тобой разведусь.
— Не бузи, — он выдает со смешком, и когда я успела зацепиться за его плечи не понять. — Я Раду предупредил и оставил с Егором. Твоя Полька явно не доедет. В лучшем случае мы её увидим только в загсе. А остальных на фотосессию мы и не звали.
— Всё продумал, да?
— Мы сегодня всегда с кем-то, — на мой несерьёзный вопрос он отвечает серьёзно, держит крепко, обжигая теплом и сквозь ткань. — Или рядом, или войти в любой момент могут. Я же хотел хотя бы десять минут наедине. Абсолютной.
— Тоже поговорить? — я настораживаюсь.
И замираю.
Перестаю выводить кончиками пальцев узоры на его лице. Разглаживать нахмуренные брови и линию между ними, губы, которые очерчиваются с волнением. Загораются от его близости внутри сотня угольков, что от улыбки или взгляда ворошатся.
Горячо и больно.
Остро-сладко.
— Подарить.
Одна его рука с моей талии убирается, и сожаление от этого мелькает. Хорошо же стояли, говорили ни о чём. А теперь вот он достает бархатный футляр, отступает, чтобы между нами его просунуть, протянуть мне. Я же за ним следом покачиваюсь, моргаю сначала, а только потом соображаю.
Беру подарок.
И что это я не спрашиваю, я открываю сразу.
Смотрю и ещё раз моргаю.
— Не может быть, — я говорю враз задрожавшим голосом, неверящим, не… не… я шепчу, срываясь на удивленно-восхищенный вопль. — Этого быть не может, Сава!
— Я думал подарить его ещё на балконе, но не успел.
И хорошо, пожалуй.
А то ведь спросили бы, попросили бы посмотреть, удивились бы. А это моё. А это я обещала Гарину надеть единственным украшением.
И одеждой.
— Откуда⁈
Браслет, но не обычный, а ножной.
Серебряный.
Индийский.
И… мне знакомый.
Я мерила его и, поднимая край шаровар, крутила ногой, наблюдала искоса за тёмными глазами Гарина, в которых тогда было… много всего. Я слушала серебряный перезвон шестнадцати колокольчиков. Я два часа таскалась по узким улочкам, лавкам и магазинчикам, а после вернулась к тому продавцу, но так и не решилась купить древний, по его уверениям, браслет за сто тысяч рупий.
— Я ещё тогда его купил, — он пожимает плечами будто равнодушно, незначительно, смотрит, чуть склонив голову на бок. — Хотел подарить, но ты уже… уехала.
Убежала.
У него на языке в качестве определения вертится именно такое слово. Но Гарин его благоразумно оставляет при себе.
Я же не соглашусь с ним.
Я ведь не улетела, не оставив даже записки, в наше первое знакомство, а просто… самолет был, уговор-договор.
И август, который закончился.
Потом я так и не смогла вспомнить, что ответила Глебу на его сногсшибательную, в прямом смысле слова, новость про август и свадьбу.
Его свадьбу.
Измайлов женился.
Же-нил-ся Из-май-лов.
Уложить в голове в одном предложении эти два не самых сложных и даже длинных слова я никак не могла. Повторяла про себя раз за разом, день за днём, но они, похожие на пиявки, выскальзывали и кусали.
Жалили.
Наверное, до слёз, если бы они ещё остались, жалили.
А так… просто враз мне стало холодно и странно. Прежде Глеб вспарывал и недрогнувшей рукой резал только трупы, а не меня. И скальпелем, а не словами, которые куда острее оказаться вдруг смогли.
Может, поэтому и ещё от удивления я тот день не запомнила?
Осталась одним воспоминанием лишь боль от сведенных мышц, когда осанку и в деканате, выводя унизительную объяснительную на имя ректора, и в разговоре с Измайловым я упрямо держала, собирала потом, как-то доехав до дома, вещи и билет до Аверинска покупала.
Июль, прошедший в практике, тоже стёрся из памяти.
Почти.
В ней сохранилась только Енька, которая первую неделю поднимала меня пинками, отправляла собираться и в больницу за ручку волокла. Пару раз с кровати она стаскивала за волосы, и болью, от которой появлялись хоть какие-то эмоции, тогда весь скальп полыхал.