Восторг и брезгливость он вызывал в равных пропорциях, поражал древними храмами, что тенями выступали из дымки смога, и оглушал какофонией звуков. Он ошеломлял людьми и слишком инаковыми богами, он играл в чехарду, в которой терялись приезжие.
И понравилась ли мне Индия я так и не смогла решить.
Она восхищала и ужасала одновременно.
Я теряла дар речи от вида сказочных, словно рисованных, сосновых лесов и речных долин, недостижимо-близких горных вершин, когда по серпантину в Шимле мы ехали.
Я растерянно хлопала глазами и глупо улыбалась, когда на второй день, открыв окно, увидела на зелёной, будто окутанной серым рассветным туманом, лапе кедра — протяни руку и дотронься — любопытную и наглую обезьяну.
Я… я гуляла.
По похожим на террасы кривым улицам-лабиринтам, что всё выше и выше, нависая друг над другом, поднимались, соединялись каменными ступенями. И мелькающие то тут, то там английские особняки, сойдя с открыток позапрошлого века, в этот город вплетались органично.
По галдящему слишком чужеземному для меня базару, на котором можно было увидеть настоящего тибетца и крыши веранд, соседствующие и набегающие на другие крыши, как в романах Киплинга.
По окрестностям, в которых, заблудившись и найдясь, я дошла до обезьяньего храма, где видимый отовсюду и терракотовый Хануман стоял. Он был одним из множеств божеств, о которых за первую неделю я услышала так много.
Попыталась, вникнув, разобраться, но запуталась под смех Васьки ещё больше. И рукой по её совету я в итоге махнула.
Собралась в Манали, о котором Нана в один из вечеров рассказал и посоветовал, вот только…
— Одна ты туда не поедешь! — Енька встала в позу.
— Восемнадцать мне давно исполнилось, — я, вставая в не меньшую позу, шипела сердито и возмущенно.
— И что? Я несу за тебя ответственность.
— Я не просила!
— А я тебя и не спрашивала!
— Жень, я съезжу с… несмышлёнышем, — это, вторгаясь в нашу семейно-милую перепалку, насмешливо и красиво-глубоким узнаваемым голосом сказал Сол, сбежал, застёгивая рукава белоснежной рубашки, со второго этажа.
И улыбнулся он ослепительно.
Савелий Игнатьевич Гарин.
Тут, в Индии, его на аглицкий манер звали Солом, не могли выговорить правильно привычный мне вариант имени. Он был Васькиным братом, который по случайному совпадению или злой иронии судьбы на целый месяц тоже прилетел.
Нас познакомили в первый вечер, но… обида на Измайлова в частности и весь мужской род в целом во мне была слишком сильна, а потому, изобразив вежливое и положенное приветствие, я о нём забыла.
Общаться с кем-то, кто с Марса, мне не хотелось.
Исключением был только Нана.
На него при всём желании злиться, как на маленького и простодушного ребёнка, было невозможно. Он подкупал ломанным смешным русским языком, добродушной улыбкой и заботой обо всех на свете.
В общем, избиением младенцев я не занималась, даже если эти младенцы были владельцами сети пятизвездочных отелей и трехэтажных, похожих на дворцы, домов. А вот братец Василисы Игнатьевны… от него за версту несло мужской уверенностью и неотразимостью, на которую, как на свет, слетались девушки-мотыльки.
У него и было их много.
И не влюбляться в Гарина мне посоветовали и Васька, и Женька.
Я же фыркнула.
Это было последнее, что я собиралась делать.
Он раздражал меня и попытками заговорить, и снисходительно-ироничными вопросами куда меня опять чёрти понесли, и шутками, которые идиотскими и совсем не смешными казались. Он бесил своей не красотой, а… притягательностью.
Назвать Гарина красивым по канонам этой самой красоты или смазливым, идеальным для обложки глянца, как Измайлов, я не могла.
Он был хуже, он был харизматичным.
В его чертах лица каждый раз находилось что-то новое, а от того, наверное, все окружающие женщины, за исключением его и моей сестры, смотрели на Савелия Гарина безотрывно и открыв рот. В один из первых дней, спустившись на кухню раньше всех, я тоже его разглядела внимательно и беззастенчиво. Отметила и чуть длинный, крупнее нужного когда-то ломанный нос, и тёмно-серые глаза, и зачесанные назад мокрые волосы.
Широкие плечи.
Пресс и бицепсы, что есть, но в меру.
Дорожку волос, которая под край намотанного на бедра полотенца уходила. И часть чёрной татуировки, что туда же спускалась.
Смущаться, оттеснив его от кофемашины и буркнув про недоброе утро, я тогда отказалась. А он, кажется, удивился.
Или мне только показалось.
Утверждать что-то про мужчин после Измайлова я не бралась. И общаться с ними не хотела, а потому компания Гарина в Манали была воспринята в штыки.