Согрело.
— Она глупая, Сав! — я, пожалуй, капризничаю.
Выбираю куда встать.
Придерживаю платье, чтобы ни блестяще-мокрого бока машины, ни тем более земли оно не задело. И замшевые ботильоны цвета слоновой кости, что на высоченном и толстенном каблуке, я рассматриваю придирчиво.
Поднимаю голову к Гарину, который даже при такой высоте каблуков ниже меня не становится. Только глаза теперь у нас на одном уровне.
И своими он смотрит чуть снисходительно.
Щурится иронично.
— Ты не понимай, а просто делай, — умным советом Гарин делится, забавляясь, подкидывает и ловит треклятый замок свободной рукой. — Как напутствовала и благословила досточтимая Аурелия Романовна.
И замок вручила нам она же.
Вложила в руку Гарина совсем небольшой и простой, почему-то чёрный. И разобрать на нём выгравированную надпись было почти невозможно. Она читалась скорее пальцами, зналась, потому что Аурелия Романовна, взяв уже мою руку, на замок и пальцы Гарина положила, ответила, что на холодном металле написали.
Amor tussisque non celantur [1].
— Её напутствие похоже на ребус, — я вздыхаю жалобно.
Жалуюсь.
И сломать голову, думая, что хотела треклятой латынью сказать приобретенная бабушка, я уже несколько раз успела.
Позлилась, потому что… потому что намёком и на Гарина, и на Измайлова это равновероятно могло быть. Я могу молчать про любовь, но по нам с Гариным всё видно и так, мы влюблены и счастливы — не скроешь. Я могу врать словами и улыбками, но люблю всё одно Измайлова — не скроешь.
Что из этого хотела сказать она? Или какой ответ и выбор у меня самой? Какое из двух предложений, на самом деле, является верным?
Любовь к кому мне не скрыть, как и кашель?
— А по мне, оно очень понятное и простое, — Сава возражает глухо и, подобно порывам ветра, холодно, разворачивает, придерживая за руку, к себе.
И на парковой аллее, что ведёт к набережной и мосту, мы застываем.
Не смотрим на Раду и Егора, которые там уже ждут.
Я не замечаю их и чувствую Гарина, который ведет большим пальцем по моей ладони, выводит круги и линии, в которых и жизнь, и судьба.
Он повторяет их щекотно и привычно.
Успокоительно.
И глаза на миг я прикрываю.
Думаю… думаю, что в детстве мы с Енькой по этим чёртовым линиям руки заглянуть в будущее пытались, рассматривали старательно и спорили бурно.
О линии сердца, что изогнутой и раздвоенной была.
У меня.
«Раз двоится, то, значит, с первым мужем разведешься», — это авторитетно и вполне логично нагадала мне тогда Енька, у которой пять детей мы прежде насчитали.
И её слова, всплывая со дна памяти, теперь слышатся.
Сливаются с отчаянным криком… Юльки:
— Алина, Аина, маме плохо!
Она бежит к нам по одной из многих боковых дорожек. Разносит вдребезги повисшее между нами напряжение и мои слова, которые сказать Гарину я как раз собралась. И краем глаза я замечаю, как оборачивается Рада и меняется в лице Егор.
Ловит Юльку Гарин.
— Упадешь!
— Женьке? — я, покачиваясь на ставших враз неустойчивыми каблуках, переспрашиваю растерянно-потерянно, невпопад. — Вы откуда здесь? Юль?
— Мы приехали смотреть на замки! — старшее чудовище поясняет нетерпеливо-сердито, тянется с рук Гарина ко мне, чтобы за край шубы дёрнуть. — Идём! Там мама…
И Жека, который навстречу нам уже стремительно вышагивает.
Светлеет, когда Юльку замечает.
Он говорит что-то, забирая мартышку, отвечает Гарину, но я их не слышу. Иду, срываясь на бег и всё же возвращаясь к шагу, к стоянке, на которой внедорожник Жеки с открытыми дверями я взглядом нахожу.
Вижу Женьку, что на заднем сиденье, прислонившись виском к спинке, боком сидит.
Покачивает в воздухе ногой.
И нежно-зеленой, под цвет платью, она выглядит.
— Господи, они ещё и вас притащили! — глаза Женька закатывает живенько.
Не собирается, кажется, помирать.
А потому последние метры до неё я иду уже спокойно, поправляю собственное платье и прическу. И разобрать хоть что-то, помимо стука крови в ушах, я вновь могу.
— Ты сознание потеряла, — Жека, догоняя, выговаривает яростно, ожесточенно. — Если надо, я сюда и скорую притащу.
— Только посмей! — изумрудные глаза распахиваются моментально, топят нас всех в гневном болоте, а она сама вскидывается, но за дверной проем тут же хватается и, ойкая, бледнеет. — Чтоб тебя…
— Жень…
— Енька?
— Князев, сделай лицо попроще, — моя сестрица цедит сквозь зубы, оглядывается на Аньку, которая в недрах салона за её спиной маячит, — от токсикоза ещё никто не помирал.