— Тебе плохо, какой токси…
— Енька⁈
— Что-о-о? Ты… ты беременна⁈
— Нет, у меня девятимесячный запор, — просвещает нас Женька с запредельной любезностью, огрызается сердито.
Пока я в очередной раз покачиваюсь.
Хватаюсь за Гарина, что незыблемой стеной за мной стоит, не даёт свалиться. Или якорем, за который я цепляюсь, не теряюсь в эмоциях, которых слишком много, как и вопросов, потому что это на моих коленках ревела и рассказывала про аборт и мизерные шансы Женька.
И мама… она ведь ещё не знает?
— Мама Еня, ты не умлешь? — вклинивается, обхватывая Еньку за шею и свешиваясь, Анька.
Она спрашивает, сводя белесые брови, неправильно взросло и строго.
А бледнеем на этот раз все мы.
Переглядываемся.
И Женька с Жекой теряются одинаково, становятся враз беспомощными, потому что «мама Таня» у Аньки с Юлькой уже была и умерла. И одной из историй, которые остро-колючие и больные, эта была. И вспоминать, запрятав в самые дальние семейные шкафы и сундуки, мы лишний раз её не любили.
Хватало и того, что портрет матери в комнате мартышек был, и на кладбище раз в год Жека с Женькой их возили.
— Вы чего, мартышки? — Женька улыбается растерянно, моргает, скрывая слёзы, которые уловить могу только я. — Я же вам обещала, что не умру и не оставлю вас.
— А папа? — Юлька хмурится тоже.
Держится за Жеку.
Он же приседает перед ней и говорит не менее серьёзно, клятвенно:
— И папа тоже.
— Тогда идемте жениться, — это говорится уже нам с Гариным, добавляется, беря нас за руки и явно подражая Аурелии Романовне, важно и сурово. — И замок на мостовой забор собачить…
Из той осени я выкарабкивалась, как могла.
Я выцарапывала себя у неё и тянула, подобно Мюнхгаузену, который на одной из старых, но ещё красочных картинках-историях из болота себя за волосы вытаскивал. Карточки те хранились в нашем доме с маминого детства.
Я рассматривала их в своём детстве.
Я вспоминала болотную лягушку, вислые усы и парик барона, кажется, сотню раз за ту нескончаемую и дождливо-серую осень.
Измайлов.
Долги.
И даже… Гарин.
Ещё текущая учеба и Ивницкая, которая весь сентябрь за Индию на меня дулась. Я уехала и бросила её, подло кинула, и на свадьбу Измайлова ей пришлось идти одной. Нет, в конце концов, Артёма она уговорила-упросила, поймала при его поддержке букет, и домой к ней они уехали вместе, но… это не считалось.
Я. Её. Кинула.
Так, ставя после каждого слова точку и начиная с большой буквы, мне было сообщено ещё в день измайловской свадьбы.
Не простилось к сентябрю, а потому на травматологии в первый учебный день я скучала в гордом одиночестве и непривычной тишине. Ни шёпота тайком от препода, когда — ну, честно и правда — очень важное и срочное сказать надо. Ни переписок, когда сказать шёпотом всё же не вышло, а информация менее важной и срочной не стала.
И даже на обходе, куда нас, попутно раздавая пациентов для историй болезни, повели, я вдруг оказалась в первых рядах.
Увидела и не впечатлилась, конечно, как та же Катька.
Но вот именно тогда, пожалуй, появилось понимание, чего в жизни я боюсь. Составился список, который начался как раз на травматологии. Он открылся мотоциклами, по которым все старшие классы я с ума сходила и хотела.
Перехотела.
Желание прокатиться на байке исчезло вдруг и навсегда, на второй палате и молодом забинтованном с ног до головы парне, что лежал на скелетном вытяжении у окна. Ходить, как, зарываясь в историю, сказал наш препод, он уже никогда не сможет. Думать, как показала консультация невролога, нормально уже тоже вряд ли будет.
И нормально это ещё было, потому что его пассажира ногами вперёд в первые же сутки вывезли.
Я рассматривала, оставаясь в первых рядах, парня, когда движение за спиной в нашей столпившейся группе произошло и запахом северного моря повеяло. И не узнать, пусть толком и не видя, Измайлова было невозможно.
Он ловился и опознавался безотчетно.
— Как Индия? — Глеб, поймав момент, начал не с приветствий.
К началу пары, избавляя от общения до неё, он, на моё счастье, опоздал, но вот в очередной палате догнал и рядом, приглаживая волосы и напяливая шапку, встал. Поинтересовался приветливо и вежливо.
Как ни в чём не бывало.
И заехать ему со всего возможного размаха локтем по печени от этого захотелось до боли.
До жжения в глазах.
Оно же не от слёз, а… на препода, бросившего в нашу сторону убийственный взгляд, я преданно и честно, даже не моргая, уставилась. Поплелась следом, прислушиваясь к деталям интересного случая и известному анамнезу, в соседнюю палату.