— Я тебе дам много пересдач, — степлер, ускоренный рявканьем Макарыча, полетел в меня без особой меткости, — чтоб сдала послезавтра!
Впрочем, патфизу я сдала.
В третий четверг ноября, в который, выйдя из корпуса, я вместо ожидаемой радости вдруг ощутила абсолютную пустоту внутри, будто все органы, оставляя лишь мышцы и кости, из меня вытащили.
И душу вынули.
И можно было бы сказать, что сил у меня больше не осталось, вот только… этих самых сил не было уже очень давно. Они закончились ещё летом, когда три экзамена, вылетая с каждым разом всё более унизительно, я не сдала.
Они закончились, когда в деканате я упрашивала меня оставить и писала в произвольной форме объяснительную, почему же так плохо училась.
Они закончились, когда Глеб сказал про свадьбу.
А может, они закончились намного раньше.
На страхе за маму и Лёшку, на переписанных по сто раз тестах по фарме, на очередях, которые, выматывая нервы, до позднего вечера тянулись. Или отменялись даже не в последний момент, а… когда часа два все подождут.
Мои силы, как песок в часах, закончились ещё тогда.
Их не осталось на ту, собранную из ветров и листьев, осень, которая в третий четверг ноября била в лицо серой и хлесткой моросью.
И никакие зонты от неё не спасали.
Промокали в зеркальных небу лужах ботинки. Или же это пропитанный водой асфальт был одной сплошной лужей, по которой к остановке, не доставая зонт, я неспешно шла. Не пыталась натянуть шапку или капюшон.
Я не цеплялась, выползая из болота и клятой осени, больше… ни за что. Упрямство и вредность вдруг тоже закончились. Они смылись этим дождём, потерялись, став тоже водой, среди множества капель.
Или брызг от машин.
Что до лица долетали, вот только… индифферентно мне было.
Вчера на начавшейся педиатрии мне минут двадцать рассказывали, что я дура? Пускай, не первый раз. Измайлов сегодня обмолвился, что на Новый год они с женой улетают в Москву? Бывает, ожидаемо и правильно. Патан висит над головой дамокловым мечом? Привычно, не первый ведь раз, не первый даже месяц.
Какая разница, что и как.
Надоело.
Я прошла мимо остановки, на которой людей, слишком много, столпилось. Я добрела до главной пешеходной улицы города, что кованые фонари, фасады домов позапрошлого века и стеклянно-необъятные витрины нарядных магазинов соединила.
Я осознала, останавливаясь перед одной из них, что ещё какие-то минуты и всё, я сдамся.
Перестану даже барахтаться в своём болоте.
Я… я просто сяду вот тут, посреди пустой улицы, и застыну навсегда. Я зареву первый раз за эту осень. Я уйду под воду с головой, утону. Растворюсь в холодном дожде, как сахар в воде, которому тоже… индифферентно.
Нам в школе об этом рассказывали.
Или репетитор по химии.
Глядя на размытое отражение в одной из сотни горящих витрин, я мучительно вспоминала, от кого именно умное слово узнала.
Кто сказал первым?
И от кого я услышала про божоле нуво?
Четыре слова на французском, которые разноцветными мелками были выведены на школьной доске по ту сторону витрины, бросались в глаза всем прохожим. И выставленные на украшенном отдельном столике бутылки — пёстрые, несуразные, почти аляповатые, но такие праздничные — взгляд притягивали.
— Beaujolais Nouveau est arrivé![2] — я пробормотала себе под нос зло.
Толкнула дверь магазина, точно зная, что куплю. Потрачу все деньги, но чёртову бутылку праздника куплю.
И праздник этот у меня сегодня, в самый серый из всех серых и невыносимых дней, будет. И хорошо всё будет. И осень эту грёбаную я всё-таки переживу, выберусь из её болота.
Я сдам и патан, и всё остальное.
Я перестану любить Измайлова, знать все его привычки и любимый шоколад. Я забуду чуть высокомерную улыбку и запах северного моря. Я не стану больше с ним язвить, перепираться и воевать за козырное место на галерке, где препод точно не увидит, как спишь или своими делами занимаешься.
Я больше не буду разбиваться об его обыкновенно серые глаза и столь же обычное золотое кольцо, от вида которого на части я каждый раз рассыпалась.
В тот день, в третий четверг ноября, везя в переполненном трамвае как самую большую ценность бутылку божоле нуво, я обещала себе много всего. Я повторяла, как самую святую мантру, что справлюсь.
У меня, в конце концов, выбора не было.
Фраза — я больше не могу! — хороша лишь для тех, у кого возможны варианты, есть выбор и альтернатива. Когда же нет ничего, то, поистерив, сжимаешь вместе с зубами кулаки и через все не могу идешь и делаешь.