Пользы от нас было, конечно… много.
Очень много, если судить по выразительным взглядам постовой медсестры и её же выразительным вздохам.
— Ну идите ещё раз давление измерьте, пульс там. Потренируетесь лишний раз, — это нам было сказано уже около одиннадцати и без энтузиазма.
Мы же, без всё того же энтузиазма, согласно покивали и выданные тонометры разобрали. Расползлись по палатам этажа, в которые заходить… не хотелось. Странно и непривычно было видеть людей, у которых кожа обтягивала кости.
Они почти все были такие.
Они говорили тихо и устало, смотрели с куда большим безразличием, чем Измайлов, в их полинявших глазах было больное безразличие. Они вытягивали послушно исколотые руки, на которых манжета болталась так, что пару раз пришлось мерить давление на бедре.
Они не улыбались.
Или улыбались так, что от понимания сжималось сердце.
Появлялось желание убежать и никогда сюда больше не приходить. Не видеть, не разговаривать, не дышать, физически ощущая, как прилипает к одежде и волосам, запах болезни и близкой смерти.
Очень близкой, как оказалось.
Я зашла в следующую, одну из палат к бабке, у которой нетронутую тарелку каши забирала, проверяла, заглядывая полчаса назад, по просьбе медсестры. Тогда было видно, как дрогнули её ресницы, и слышно, как она дышала.
А сейчас…
— Здравствуйте ещё раз. Мне давление померить надо, — я, предупредительно стукнув в дверь, сказала неуверенно.
Подошла к кровати, на которой она спала.
Тихо.
— Как вы себя чувствуете? — я, всматриваясь в неподвижное лицо, подняла её правую руку сама, поставила на край тонометр. — Вам обед через полчаса принесут… Вы… вы слышите?..
Нет.
То, что не слышит и уже никогда не услышит, я осознала как-то враз. По… по неизвестно чему, но поняла. Оформила в мысль и фразу ещё до того, как на каком-то автопилоте, отложив на стол тонометр и фонендоскоп, сходила за медсестрой.
Она же, проверив пульс, которого не было, согласилась.
— Умерла, — медсестра подтвердила мои слова, как самое обыденное и привычное. — Позови Любу и сама иди… куда-нибудь.
На лестницу.
Спустя двадцать минут, спрятавшись на площадке между этажами, я остервенело тёрла руки, пальцы, которыми бабки касалась.
Трупа.
Я трогала труп, и от этой навязчивой мысли очередную салфетку из уже полупустой пачки я вытягивала, скребла ногтями кожу, чтобы от ощущения этого касания избавиться. И о наждачной бумаге я в тот момент мечтала.
О чистом спирте, от которого кожа дубеет, но плевать.
Мне надо было отмыться, а я не могла.
— Алина? — холодный, как айсберг, однако чуть удивленный голос Измайлова я узнала из тысячи, он, в общем-то, ничем, кроме холодности и нордического спокойствия, непримечательный, всегда узнавался из тысячи. — Ты чего тут делаешь?
— Там бабка в одиннадцатой умерла, — я проговорила севшим голосом.
Подняла на него глаза, в которых что-то, кажется, было.
Наверное, было, потому что к его удивленному голосу обеспокоенный взгляд и сведенные к переносице брови добавились.
И сам Глеб, останавливаясь на ближней ко мне ступени и перекатываясь с носок на пяток, сказал осторожно:
— Я знаю. Помогал на каталку переложить и увезти.
— Её я нашла. Давление пошла мерить и вот…
— Ну… бывает. Первый раз, да?
— Я не сразу поняла, понимаешь? Я манжету начала надевать. Я её трогала. Она была уже мертва, а я её…
— Эй, ты чего?.. — он вопросил как-то растерянно.
Оказался вдруг рядом.
И цепляться за его халат оказалось куда удобнее. И вжиматься носом в ворот его рубашки и шею было куда лучше, ибо от Измайлова, перебивая все чёртовы запахи, пахло парфюмом. Чуть горьким и морозным, как он сам.
А ещё в его парфюме был запах моря, которое северное.
Балтийское, Белое или, может, Лаптевых.
В то время я ещё никогда не бывала на море, тем более холодном, но я почему-то была совершенно точно уверена, что там должно пахнуть именно так: снегом, водой и бескрайней свободой.
— Да… Алина Калинина, ты та ещё калина, — он, прерывая мои размышления, фыркнул насмешливо, погладил, как маленького ребёнка, по голове. — Дуристая. Вот есть красная калина, а ты дуристая. И сопливая. Намажешь на меня сопли, будешь халат стирать. И рубашку.
— Я не сопливая.
— А, то есть дуристая тебя не смущает, да?
— Сам ты… дурак!
— Да, да, — Глеб покивал насмешливо. — Я ведь уже полчаса убиваюсь из-за незнакомой бабки. Ну померла, ну бывает. Знаешь, сколько их ещё будет?