— Не обращай внимания, — я, садясь рядом с ним на скамейку, попросила примиряюще. — Аурелия Романовна неплохая, просто… про таких говорят, возраст и старая закалка. Она Адмиралу до сих пор простить не может, что он квартиру в новостройке купил. Тут же никаких изразцовых печей, о ужас!
— А про таких, как я, говорят, что неровня. Как она сказала, мезальянс у нас с Женькой? Верно назвал? — он ответил не сразу, а пару затяжек сделав. — Иногда кажется, пацаны правы были. Типа не выйдет ничего с Женькой. Она такая… такая вся… и красивая, и умная. И держится всегда так… как ваша Аурелия Романовна. Величественно, будто свысока смотрит. Я ей не подхожу. Я вон даже не знаю, что такое удар Невера. А вы все знаете.
И изразцовые печи раньше видели.
Не воспринимали этакой диковинкой, как Жека, когда первый раз в гости к Аурелии Романовне на Некрасова он пришёл.
— Это в лоб, прямо между глаз, — пальцем я ему в лоб и ткнула, постучала слегка. — И ты порешь ерунду. Енька тебя любит. Иначе скорее убилась бы, чем дала познакомиться с мамой.
— Но она сомневалась.
— Но позвала с собой, — я, возражая, привела самый весомый и неоспоримый аргумент. — И она не высокомерная. Она… как за маской, понимаешь? Или как черепаха, вроде панцирь твёрдый, но если его убрать, то убить легко.
Слова я подбирала тщательно, только уложить в один разговор всю нашу жизнь и объяснить, чтобы правильно и понятно стало, у меня всё равно не получалось. Не зналось, что более важно и… характерно, что ль?
Что лучше скажет о Еньке, о той, какой знаю её я?
Вытащить из памяти тот случай, когда мама была на дежурстве, а мы остались в доме одни? Встав ночью в туалет, я увидела сидящую под входной дверью Женьку с кухонным ножом. Ей тогда показалось, что под окнами кто-то ходит.
До утра под той дверью мы тогда просидели вместе.
А после разжимали её пальцы и вытаскивали нож.
Или о том, как она защищала перед отцом, которого для нас больше нет, маму? Шрам под лопаткой от неудачного падения у неё с тех пор.
Впрочем, это всё давно и невзаправду было.
Прошло.
— Она, когда только начала работать, дежурила как-то, к ней деда привезли, Степана Владимировича, — я начала медленно, точно зная, что если Енька узнает, то прибьет, но… рассказать мне захотелось именно это, показалось подходящим. — Боли за грудиной, слабость. ЭКГ сняли, оно Женьке не понравилось. Она сказала, что надо ложиться, похоже инфаркт, а он уперся, что не будет. Отказ написал. Она его часа два убеждала, потом сказала, что раз ему плевать на себя, то ей тем более. Он ушёл, а через две недели сам приехал. Там уже конкретно инфаркт был. Они полечили, всё обошлось, но Женьке потом одна из медсестер рассказала, что Степан Владимирович в деревне живет. И у него стадо овец было, так он их всех зарезал, чтобы в больницу лечь. Ему ведь сказали, что быстро не выпишут, а за ними ходить было некому. Енька из-за этих овец полвечера проревела.
Животных, стоило признать, она всегда жалела куда больше.
Я, впрочем, тоже.
Жалеть же людей было сложнее, хотя и исключения случались.
И одно из этих исключений выпало на конец мая, на последнюю субботу, двадцать пятое число, которое и я, и Женька запомнили навсегда.
Нельзя забыть, как шашкой перед глазами машут.
И остальное тоже.
Впрочем, если по порядку, то… дежурства всегда были разными. Некоторые проходили спокойно и тихо. Не открывались после одиннадцати вечера двери приёмника, молчал телефон и скорая не резала темноту жёлтыми фарами и сиреной.
Можно было спать.
Иные, вызывая острую любовь к людям, тянулись нудно и нескончаемо. Трезвонил с равным интервалом всю ночь звонок и телефон, ибо сопли, что наматывались на кулак дней пять, вдруг требовалось срочно излечить.
Часа этак в четыре утра.
Ни раньше, ни позже, а когда у нас появлялась надежда подремать хотя бы час.
А ещё случались такие дежурства, когда как будто спокойной ночи и тихой смены тебе всей больницей три раза дружно пожелали.
То майское дежурство было из последней категории.
Я с учёбы приехала около четырех вечера, пошла сразу в больницу, в которой Женька с восьми утра уже носилась. Отбивалась от родственников притащенной под утро бабки, что умирала, была уже всё.
Это было видно.
По её состоянию, по анализам, по всем показателям. По пониманию, которое родилось где-то между десятым и двадцатым покойником, которого ты ещё лечишь, качаешь и вытащить пытаешься.
Только не можешь.
Но родственникам, что верят до последнего, этого никогда не объяснить. Им не понять про неблагоприятный прогноз и небольшие шансы, которые и то, разве что на чудо мы оставляем.