— Я устала, Поль, — честное и откровенное я выдала из глубин пледа. — Я устала, что до сих пор ищу в каждом слове и взгляде Глеба смысл. Я устала от вины перед Гариным, с которым сплю, но которому не могу без сомнений сказать, что люблю. Я… если я не могу выбрать одного, то на хрен пусть идут оба. Хотя они и так ушли…
А я опять сбежала, улетела, сдав последний в жизни зачёт по практике, сначала в Красноярск, который посмотреть, прежде чем принять окончательное решение и начать собирать вещи, Женька попросила.
Я гуляла с ней и мартышками.
Там.
И под Питером, на даче Аурелии Романовны, где до конца лета мы все прожили.
Я бегала за Лёшкой, который, научившись ходить, сидеть больше не хотел ни минуты. И по всему саду под довольный визг мы его ловили. Мы носились на берег Финского залива, петляя между соснами и утопая в песке, с Енькой купаться.
Наперегонки.
С громким смехом, брызгами и визгами, как в детстве.
Там, среди сосен и тонких лучей солнца, я отпустила мысли и про Измайлова, и про Гарина, не искала больше ответа в себе. Я не писала никому из них, не звонила, не перечитывала сообщения, не листала фотографии, которых набралось так много.
Я… не скучала.
Почти.
В тот август я только варила под руководством Аурелии Романовны и её компаньонки варенье из собранной черники, ввязывалась в перестрелки водяными пистолетами с мартышками и Жекой. Мы гуляли по улицам Выборга, куда в один из выходных Адмирал всем табором махнуть предложил.
Я, ощущая сотню осколков вместо души и сердца, склеивала себя заново.
Я почти нашла ту точку опоры и равновесия, которая за душевный покой отвечает. Я почти склеила и решила, что одной мне хорошо, что нет у меня уже ни к кому никаких чувств, что я не скучаю и не вспоминаю.
А даже если ночью что-то снится, то это просто сны.
Я поверила в это, убедила себя.
Почти.
Вся моя уверенность, которую я прилежно собирала весь август, выстраивала так усердно из разноцветных кубиков, как крепости и гаражи Лешик, разлетелась враз и вдребезги, куда-то делась.
Ничего не прошло.
Два слово, одна частица.
Они стучали насмешкой в висках пятнадцатого сентября, припоминали моё извечно-треклятое «почти», когда гинекология в очередной раз шла и на очередные же операции мы посланы были. Нас отправили на пятый этаж, где целое операционное отделение находилось.
Оно было моим любимым местом в областной больнице.
Оно было особенным местом.
Требовалось, заходя в него, переодеваться ещё раз в их костюмы, убирать волосы и завязывать бахилы, а после, поправляя на носу маску, идти по длинному-длинному кафельному и широкому коридору.
Тянулись справа огромные операционные, слева.
Доносилось металлическое бряцанье инструментов.
Строгие голоса.
И ощущение, что до великого стерильного таинства тебя допустили, позволили посмотреть и рядом постоять, пустили в самое священное место больницы. Туда, куда простым смертным вход заказан априори.
Тут и студентам не особо были рады.
— Так, рты заткнули и встали молча вдоль стенки. Ку-у-уда⁈ Слева! — каталка, вывезенная из левой, восьмой, операционной громыхнула железно-звучно, а санитарка, вторя, рявкнула раздраженно-громко.
Привычно.
По негласной иерархии всех больниц студенты — народ бесправный — как раз занимали первую, низшую, ступень, а значит, орать и пинать нас могли все. В особенности, санитарки и уборщицы, которые по той же негласной иерархии орали даже на заведующих отделениями и лишь слегка пасовали пред главными врачами.
О смысле образования и власти малообразованных, прислоняясь к ледяной стене, я как раз и размышляла сонно-философски, когда лежащую поверх простыни руку на дребезжащей и проплывающей мимо каталке заметила. Я зацепилась взглядом за ладонь и пальцы, что такими знакомыми показались.
Я столько раз рассуждала с Полькой, что мужские руки — это фетиш! Что у Гарина руки исключительно красивые и сексуальные.
Можно раздеться и отдаться, глядя только на них.
Или… проснуться резко и от стены оттолкнуться, впиться переведенным взглядом в бледное лицо. И удар сердца в таком случае пропускается тоже, срывается сразу в фибрилляцию и пропасть. Только вот не возбуждение и взыгравшие гормоны тому причина.
А стылый страх.
Я испугалась раньше, чем осознала до конца, что из операционной, восьмой, выкатывают Гарина, увозят по длинному коридору от меня.
И стоящего рядом Никиту я пихнула скорее машинально, чем после умной работы мысли: