Впрочем, Антон Михайлович, обрадовавшись как родным и заранее передав пламенный привет, опять замаячил на нашем горизонте в эту осень. Он появился, вызывая внезапную ностальгию, щемящую грусть и широкую, как и у него, улыбку, на клинической фармакологии.
Но если по порядку, то…
…к Гарину, во вторую хирургию, на следующий день я вновь пришла.
И ещё через день.
Я, кажется, проверяла на прочность собственное везение и оттачивала ледяное спокойствие, с которым мешались дерзость и затолкнутый поглубже страх. Я не думала старательно, что будет, если кто-то поймает и вопрос, чего я тут делаю, душевно задаст.
Не сочинялись на подобные вопросы правдоподобные ответы, но… я не могла, находясь так близко, в этой же больнице, не приходить к Гарину. Мне было бы недостаточно просто звонков или сообщений.
Мне надо было его увидеть.
Узнать банально про дела.
И… помолчать, потому что говорить у нас обоих получалось как-то вот не очень, односложно и формально. Он не спрашивал, что за август надумала и решила я. Я не интересовалась, как этот месяц жил он.
А потому у нас была тишина.
Та, что одна на двоих и вполне себе уютная. Или удивительно-поразительно уютная, раз столько всего несказанного и незаданного мы друг к другу имели.
У нас был целый час моего перерыва.
И ещё апельсины, которые, гордо объявив что так положено, притащила Маруся. О том, что в хирургии и после аппендэктомии цитрусовые жрать как раз не положено, я занудствовать не стала. Не потребовалось, ибо у Гарина здравого смысла и понимания больничных диет было побольше.
И сказочно-оранжевые шары он скармливал мне.
Очищал сосредоточенно, пока у окна, облюбовав его ещё в первый день, я стояла. Или писала, садясь около кровати, лекции по гинекологии, которые в последний день цикла для получения зачёта по традиции следовало сдать.
Эта тетрадь с лекциями тоже была прощальной.
И, может, поэтому злиться, как раньше, на идиотское требование кафедры не выходило.
— Ты пишешь, сложившись буквой зю, — это мне сказали на третий день и на пятьдесят восьмом слайде очередной лекции, которую к концу перерыва я дописать как раз планировала. — Удобно?
— Привычно, — я, перенимая его интонацию, хмыкнула иронично.
Оторвала взгляд от экрана телефона, с которого уже двенадцатая лекция бодренько переписывалась.
Ещё семь штук, и свободным человеком я быть могла. И должна была им быть к утру, ибо гинекология к своему концу подошла незаметно.
— У нас завтра последний день цикла, потом фарма начнется, — я, прикидывая хватит ли шести листов или ещё одну-две страницы написать, пояснила машинально. — Сегодня дописываю, завтра сдаю. Лекции, историю и задачи. Кстати, надо подняться и посмотреть в иб ход операции. Если так и не сделали, то придется самой сочинять.
— Меня завтра выпишут.
— Хорошо, — я отозвалась ёмко.
После паузы, за которую осечься и закрыть тетрадь успела.
Я посмотрела на Гарина, что взглядом, поймав мой, практически гипнотизировал. Он напоминал мудрого и опасного Каа, рядом с которым глупой обезьяной я себя чувствовала. И край тетради, чтобы скрыть дрогнувшие пальцы, пришлось сжать.
— Ты… вернешься домой?
Домом, нашим домом, то зля, то веселя, он упрямо называл свою квартиру. Он игнорировал тот факт, что своя квартира у меня есть, у меня имеется даже несколько квартир и домов! Он звал, отбривая все возмущения и протесты, мою квартиру перевалочным пунктом, как однажды при нём я неосторожно сказала.
Это было наше с Енькой определение.
Личное.
И пользовать его было запрещенным приёмом, но Гарин вот без зазрения всякой совести использовал. Припоминал мне же мои слова, на которые возразить что-то было сложно, как и объяснить, почему его квартиру я домом считать не хочу.
Почему-почему…
…Может, потому, что наш дом — это не пустые слова? И ещё потому, что наш дом — это в край и за грань серьёзно? Или, может, потому, что наш дом — это ещё один, следующий после знакомства с родителями, шаг к загсу?
Что именно серьёзного я углядела в «нашем доме», Гарин не понимал или не хотел понимать. А я не могла нормально объяснить, только отбрыкивалась и морщилась, шипела протестующе временами и иронизировала под настроение.
Хотя… тройку дурацких кошек-подушек в — его, не мою! — квартиру я прикупить за это время успела. Я гордилась их веселенькой «вырви глаз» расцветкой, при виде которой Гарин каждый раз страдальчески кривился. Я притащила пару вязаных старомодных салфеток, что, по моему железобетонному мнению, дом всегда «одомашнивали». И магниты с холодильника, на которые ему было плевать, а меня подбешивали, я во время одной из уборок убрала.