И… и раз так, то спросили меня, пожалуй, правда, про дом.
Наш.
В чужих ведь, можно признать, себе такого никто не позволяет.
— А ты не спросишь, что я решила?
— Ты же пришла, — плечом, поддаваясь ко мне и напрягаясь, Гарин повел неопределенно, нахмурился, вглядываясь в моё лицо. — Или что, сейчас жест милосердия к больным и раненым?
— Дурак, да?
Это было, пожалуй, даже обидно.
Только вот обидеться основательно и с размахом мне времени не дали. И за запястье, не давая встать, меня ухватили, потянули к себе. Так, что на край кровати не удержавшись я рухнула, успела лишь руку выдернуть, выставить их и в подушку, по обе стороны от его головы, упереться.
Я оказалась нос к носу с Гариным, и мыслить связанно, говорить, находясь так близко, было слишком трудно.
Нереально.
Стучало и в голове, и в груди, что за эти дни меня ни разу не поцеловали.
И я его тоже.
И… хорошо это было. И исправлять ситуацию, целовать сейчас не следовало. Иначе остановиться не вышло бы, забылось бы, где мы находимся и почему нельзя. Из моей головы выветрилось бы всё, кроме жара сильного и такого знакомого тела подо мной, а потому первое или последнее пришедшее на ум я брякнула:
— Гарин, я на постель пациентов никогда не сажусь!
— А я твой пациент?
— Вполне допускаю, — не замечать вкрадчивый тон и обманчиво-невинный взгляд, с которым так плохо сочетались расстегивающие халат пальцы, было испытанием, что свыше мне явно зачли и даже поаплодировали. — Голова к твоим сильным сторонам не относится. А беды с башкой как раз мой будущий профиль.
— Почему?
— Что именно? — удержать на губах усмешку и поймать почти сорвавшийся с них стон я всё же умудрилась, справилась, когда под халат руками он пробрался и по краю майки провёл, спустил лямку. — Почему психиатры голову лечат?
— Почему не садишься?
— Ну…
Губы, да и щеки, всю кожу от его чисто мужского взгляда, близости жгло невыносимо сильно, кололо миллионом невидимых игл.
Требовало продолжения.
Прикосновений.
И подумалось, что вот в таком ведении светских бесед есть что-то до крайности неприличное, куда более откровенное и бесстыдно-волнительное, чем в том, чтобы раздеться до конца и дать себя затянуть сверху.
— … это дистанция…
Каждое слово давалось шёпотом.
Легким, почти невесомым, но таким пьяняще-дразнящим касанием колючего подбородка и ещё скулы, виска.
— … границы личного. Я у мамы с Енькой научилась.
Взяла за правило, пусть некоторые и предлагали.
А то ж писать навесу было неудобно.
Неудобно.
И коряво, но лучше на ногах, в которых правды нет, чем столь… по-свойски.
— Тогда мне повезло… — Гарин пробормотал хрипло, пробирающим до болезненного возбуждения голосом, — что нет правил без исключения.
— И ты как раз моё, — я согласилась со смешком.
Нашла в себе силы, чтобы всё же отстраниться, не коснуться губ, к которым тянуло до темноты в глазах.
Хотелось, но нельзя было.
Опасно.
Если только… пальцем провести, который тут же поймали, прикусили.
— Пусти, — я потребовала жалобно, — если кто-то войдет…
…то трындец мне будет.
И за то, что в отделение пробралась, и за разврат в стенах больницы. И за второе прилететь могло куда сильнее, а потому дистанцию и с этим пациентом соблюдать следовало. Надо было уже вставать и уходить, ибо до конца перерыва минут десять оставалось.
И я почти успела.
Я даже встала с кровати и застегнула на кнопки халат. Я возилась, чуть отвернувшись к окну, с последними, когда дверь внезапно распахнулась. Прозвучал короткий стук. И спрятаться в туалет-ванную, как пару раз до этого, я не успела.
Только обернулась.
— Добрый… вы кт… Калина⁈
И… и лучше бы, наверное, вошёл «Орущий бронепоезд», заведующий отделением или сам главный врач!
Да кто угодно, но не… Измайлов!
— Привет, — я, замирая на верхней кнопке, протянула растерянно, моргнула, чтобы вопрос на опережение задать, начать привычные ехидные прения. — А когда студентам начали раздавать пациентов из виповских палат?
— Так то студентам, — Глеб, прислоняясь плечом к выступу стены, отозвался не менее ехидно, постучал ручкой по бейджику, — а мы субординаторы, Алина Константиновна. Нам раздают всех и делать дают всё.
— Какие почести, какие важности… — улыбнуться получилось ядовито-нежно, восторженно, и голос у меня вышел елейным. — Глеб Александрович, к вам сейчас как? И на кривой козе не подъехать будет?