Макс уже крепко спал, когда Мир осторожно выбрался из его рук. Вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, спустился на первый этаж и, устроившись на маленьком диванчике в холле, набрал номер Петра. И когда спустя почти минуту на той стороне взяли трубку, устало, обреченно произнес:
— Я ненавижу тебя…
— И звонишь, чтобы об этом сообщить в два часа ночи? Интересный способ выражения ненависти, Ратмир Дмитриевич, — в его голосе слышалась ирония. Вот только яда не было.
Мир только хмыкнул:
— Я скучаю по тебе в объятиях любимого человека. Отличный повод для ненависти, ты не находишь?
— На мой взгляд, это отличный повод обо всём забыть, — по ту сторону помолчали. — Мир, будет лучше, если ты в правду меня возненавидишь. Легче. Ты любишь Макса, а я просто блажь… — И снова минутная пауза. Только слышно его дыхание. — Ты для меня блажь, минутная прихоть. Мальчик на пару ночей для хорошего секса. Вот и всё.
— Хорошая попытка, Пьер, — Мир только невесело рассмеялся. — Но за нее спасибо, — он немного помолчал, а потом выдохнул: — Ты мне нужен. Ты просто мне нужен. Я не знаю почему… Я не знаю ничего… Но лучше бы я и, правда, тебя ненавидел.
— Ты… мне… не… нужен… — выдохнул Страхов. — Понял? Ты и я встретимся только на сцене. Ты и я будем петь и танцевать. И улыбаться друг другу. Но нас с тобой не будет никогда. Потому что есть вы с Максом.
— Нас с тобой не будет никогда… — слабым эхом произнес Мир. — Извини что разбудил. Спокойной ночи, Петр, — Мир отключился, глядя в темноту. — Завтра у тебя будет другой Дориан…
Телефонный звонок.
Всего один телефонный звонок способен уничтожить всякую решимость. Выбить землю из-под ног и заставить сердце завыть от боли. Пётр рывком поднялся с постели и, как был, нагишом, прошлёпал на балкон. Если так дальше пойдёт, он сопьётся и прокурит голос. Но по-другому успокоиться не получалось. Слишком больно. Слишком.
Жаркий воздух не принёс облегчения, как и выкуренная в несколько нервных затяжек сигарета. Можно сойти с ума… просто сойти с ума.
Хорошая была попытка. Только его голос в телефонной трубке в два часа ночи — лучшее подтверждение собственной слабости. Потому что дрогнуло. Потому что горько заскулило глубоко внутри. Он любит. Но почему-то всегда не тех, кто ответит взаимностью. Не тех, кто мог бы быть рядом всегда. А прятаться от всего мира, как вор красть поцелуи, и не ночи, а жалкие часы…
Мальчик на пару ночей — глубокая рана в сердце. Он особенный. Другие не цепляют.
Мальчик для хорошего секса… как страшно отталкивать тебя.
Пётр зажмурился, чувствуя, как жжётся что-то в груди.
— Я люблю тебя, грешный мой… боже, как же я люблю тебя…
========== Часть 5 ==========
9.
На следующий день Мир появился в зале за десять минут до начала репетиции. Весь в черном, бледный, холодно-красивый, он поздоровался с актерами и отозвал Страхова-старшего в сторону. А через полчаса разговора покинул театр.
— Антонина Сергеевна, меня нет ни для кого, — еще через час он стоял на пороге своего рабочего кабинета и оглядывал его так, словно видел в первый раз. Скривился и, неторопливо подойдя к стене, на которой висели его эскизы, принялся их безжалостно срывать. Клочки бумаги летели в корзину, усеивали пол.
— Ратмир Дмитриевич!.. — ахнула женщина. — Что вы делаете?! Это же ваша коллекция для Монте-Карло! — она рванулась к нему, но он резко развернулся, и она встала, как вкопанная, встретившись с его глазами. Почти черными, бешеными. С огромной, как мир, виной и почти смертельной тоской.
— Меня ни для кого нет, — повторил он без выражения. — И девочкам скажите, что могут быть свободны до тех пор, пока я их не позову.
— Хорошо, — Антонина Сергеевна смотрела на него почти с ужасом. — Как скажете, Ратмир Дмитриевич.
— Спасибо, — он улыбнулся и на мгновение снова стал тем теплым, светлым молодым мужчиной, почти мальчишкой, каким его знали и любили. — И созвонитесь с Роджером. Он понадобится мне завтра.
— Да, конечно, — секретарь кивнула и вышла, закрыв за собой дверь. А Мир, казалось, ее даже не услышал. Взгляд провалился куда-то вглубь…
Минута, две… Или час или два? Время растянулось. Но дрогнуло и снова понеслось, когда лица Мира коснулся солнечный луч. Он глубоко вздохнул, словно выныривая на поверхность и, подойдя к столу, взялся на карандаш.
В рабочий кабинет господин Страхов вошёл, деликатно сдвинув ставшего грудью на пороге секретаря, точно божьего одуванчика там не было и вовсе. Ничуть не стесняясь, не чинясь, и без каких-либо колебаний. Наверное, окажись на его пути охрана — и через заслон вошёл бы.
— Ты можешь объяснить, какого чёрта, Мир? — внешне он был спокоен, и только в глазах светилось бешенство. Пётр Страхов был в ярости.
Мир оторвал затуманенный взгляд «грозовых» глаз от бумаги, пару мгновений смотрел на него, словно вспоминая, кто это, и снова вернулся к эскизу:
— Спасибо, Антонина Сергеевна, можете идти.
— Ратмир Дмитриевич… — женщина чуть не плакала, и Мир поспешил ее успокоить мягкой улыбкой:
— Все в порядке. У вас не было шансов.
Женщина только судорожно вздохнула и исчезла, прикрыв за собой дверь. Почти минуту в комнате стояла тишина, нарушаемая шорохом грифеля, а потом Мир ровно произнес:
— У меня слишком много дел. Я не могу разорваться.
— До этого у тебя как-то получалось, а теперь появилось слишком много дел и ты, и умный и красивый, не можешь решить которым предпочтение отдать? — угрожающе-мягко протянул Пётр. — Ну хоть мне-то не ври. Ты из той породы, которая замедляет время до двадцать пятого часа в сутках. Ты сдрейфил, любовь моя, сдрейфил.
— Возможно, — Мир закончил эскиз и отложил его в сторону. — Ты сказал все забыть. Я всего лишь следую твоим советам, — сердце дрогнуло от этого «любовь моя», но Мир заставил себя выкинуть эти мысли из головы.
— Забыть — не значит бросить к такой-то матери постановку. Блядь, Бикбаев, если не хочешь совсем меня видеть — так и скажи, — Пётр тряхнул головой и бедром оперся о рабочий стол. — Сам уйду, продолжу контракт в Израиле и всё. Но останься. Там останься. Ты же горишь на сцене!
— Дело не в моих желаниях. Дело в моих возможностях. Ты четко расставил все точки и все очень хорошо объяснил. Я не вернусь в постановку, Петр. Меня в ней держал только ты, — Мир никогда не боялся быть откровенным. «Говори правду, — учил его отец. — Никогда не бойся быть смешным. Правда — твой щит и твое оружие».
Рука поднялась… и опустилась, так и не коснувшись его щеки. Пётр сжал пальцы в кулак так, что костяшки пальцев побелели. Кажется, в наступившей тишине можно было услышать зубовный скрежет.
— Мир, прошу тебя, вернись.
— Я тоже просил тебя, — сквозь зубы выдохнул Мир, как зачарованный, следя за его рукой. — Вот только тебе было плевать, — он подался вперед, сжал его пальцы, рывком поднимая рукав его легкого летнего пиджака, открывая доступ к кисти. Провел кончиком пальца по смуглой коже, очерчивая кольцо вокруг запястья, а потом медленно поднял голову, улыбаясь. — Раздевайся. Не бойся, зариться на твою задницу я не буду.
Пётр буквально выдрал руку из его пальцев. Быстро расстегнул пуговицу, сбросил пиджак на свободное кресло у стола. Потом настал черёд футболки. Тонкий белый трикотаж отправился следом за пиджаком.
— Дальше?
Мир окинул его внимательным профессиональным взглядом.
— Да, — бросил коротко и гибко поднялся, выкидывая из головы все мысли, не касающиеся работы.
Пётр коротко выругался, но, быстро разувшись, стянул с себя джинсы и застыл, не решаясь продолжать разоблачение. Бельё — хоть какая-то иллюзия закрытости. Дальше — только «блядская» дорожка, загар и зарождающееся возбуждение.
Мир невольно облизнулся, глядя на его роскошное тело, а потом сдернул с одного из манекенов, стоящих у дальней стены рубашку. Джинсы и майку он взял со стола, на котором делал выкройки.