— Надевай…
Странная ткань ласкала руки. Тёплая, бархатистая, удивительно тонкая, она точно сама льнула к коже. Джинсы, если брюки вполне «джинсового» кроя из такой ткани джинсами можно назвать, сели плотно, в самый раз, ладно, по фигуре, не стесняя движений. Пётр вздохнул чуть спокойнее. Хотя… обтягивают они прилично. Ни черта не скроешь. Даже рубашкой не прикроешься. Почти прозрачный белый шифон. Белая майка. И всё.
Пётр оделся и вопросительно взглянул на Мира.
Тот усмехнулся, и уголки губ поползли вверх. А потом он просто шагнул к Петру…
Руки все делали сами. Поправляли брюки, вдевали пояс, разглаживали ткань рубашки на плечах. Казалось, что Мир полностью сосредоточен на одежде и ему все равно, кто стоит перед ним.
— Повернись, — Мир отступил на шаг, тянясь к большой коробке с аксессуарами. Цепь на ремень, тонкий серебряный шнурок, из которого проворные пальцы сплели замысловатый узор…
— Бикбаааааев… прекрати, — Петр с трудом удерживался от того, чтоб не шарахнуться в сторону. Прочь от этих ласк, которые не ласки.
— Не дергайся, — почти прошипел Мир, цепляя цепь к поясу, а получившееся замысловатое украшение — на уголок воротника рубашки. Отошел подальше, чтобы оценить получившуюся композицию и довольно улыбнулся. Просто и в то же время — изыскано. Тонко. По-летнему. — Идеально… Не хочешь сам посмотреть?
Пётр обернулся, глядя на собственное отражение в зеркале.
Пётр Страхов. Любимец женщин всех возрастов, предмет их тайных воздыханий, и не только их, был просто счастлив шагнуть подальше от одного греха. Поближе к другому. Хорош. Мир прекрасно, очень тонко улавливает грань между сексуальностью и пошлостью. Между утончённой простотой и нарочитой скромностью. И этот человек сейчас отражается в зеркале позади него.
— Понимаю, почему за твоими авторскими шмотками месяцами в очереди стоят.
Мир только хмыкнул и шагнул к нему. Одним ловким, слитным движением застегнул тонкую, сделанную специально по его заказу «молнию» рубашки почти до шеи. И Петр неуловимо изменился. Стал закрытым, почти загадочным. Вещью в себе. Еще одно движение, и на загорелой коже его запястья тускло засияла тонкая полоска простого серебряного браслета.
— Из тебя выйдет отличная муза, Пьер, — в серо-зеленых глазах Мира словно тек жидкий огонь.
По спине точно мураши забегали. Страхов вздрогнул и обернулся.
— Для тебя? Только если ты вернёшься в театр.
— Я похож на самоубийцу, Пьер? — Мир смотрел прямо в душу. —
— Это значит — нет… — не вопрос. Утверждение. Пётр медленно отстранился и отошёл от него. Расстегнул молнию, аккуратно снял рубашку, не поленился даже дойти до манекена и повесить её на место. Футболку и джинсы он сложил не менее педантично, разгладив каждую складочку. Собственные шмотки казались грубыми и неуклюжими, хоть и сидели на нём… хорошо. Просто хорошо. Добротные правильные вещи. Без души. — Что ж…
— Это значит, что ты затрахал меня, Страхов, — Мир усталым жестом потер виски, закрывая глаза, в которые словно песка насыпали. — Ты никогда не врал мне. Никогда. А это значит, что твои слова о том, что я — всего лишь твоя блажь, мальчик на ночь — правда. А я не настолько хороший актер… И играя Дориана, я вряд ли смогу забыть, кем я был для лорда Генри.
— Любовью был, — шепнул Пётр, мимолётно коснувшись губами его лба, и шагнул к выходу.
Мир вздрогнул от этого касания. Вскинулся, глядя ему в спину с отчаянием и обреченностью:
— Тогда когда ты соврал мне, Петр? Когда?!
— Когда понял, и было уже поздно что-то менять, — он открыл дверь и на короткий миг замер на пороге, потом обернулся, и, улыбнувшись ему одними губами, выдохнул: — Удачи, грешный мой. У тебя всё будет хорошо…
— Не будет, — Мир покачал головой, подходя к нему и закрывая дверь. — Уже не будет, — рывок и губы прижались к губам, целуя больно, безжалостно. Ни капли жалости. Ни грамма…
Пётр только тихо застонал, а потом вдруг обнял его за талию, крепко прижимая к себе, на сей раз безоговорочно позволяя вести себя в поцелуе.
— Что же ты делаешь, Мир… что ты делаешь со мной?..
Мир оторвался от его губ и зарылся лицом в шею, чувствуя, как бешено колотится сердце.
— Убиваю… И тебя и себя… Ты нужен мне. Я не знаю, как это возможно, не знаю, что происходит со мной. Я люблю Макса, больше жизни люблю, но и ты мне нужен. Это самоубийство, я знаю. Знаю, что нужно попрощаться один раз и навсегда, но отпустить не могу. Не могу, слышишь?
— Слышу, — Пётр задыхался, как после быстрого бега, обнимая его сильно, как только мог. С грубоватой нежностью ерошил светлые волосы и не мог, не мог себя заставить разжать объятия, оттолкнуть этого совершенно ненормального человека. Такого яркого. Такого прекрасного. Такого желанного. — А я не хочу уходить… Должен, но не хочу.
— Это будет больно, Пьер, — еле слышно произнес Мир, глядя поверх его плеча на город, залитый солнечным светом. — И я, скорее всего, свихнусь еще больше от чувства вины. Но я хочу хотя бы изредка видеть тебя не только в театре. Ты изменил мою жизнь. И без тебя теперь она не будет полной.
— Я твою жизнь с ног на голову перевернул, — болезненно улыбнулся Пётр. — Я доставал тебя, преследовал как маньяк, но ты всё равно хочешь видеть меня? Ты гуманист, Бикбаев.
— Я святой, как говорит Макс, — улыбка Мира была отражением. — С твоим отцом мы сошлись на полутора неделях, пока я не закончу с подготовкой. А потом… посмотрим.
— Нет, не святой. Грешный. Хотя, большинство святых сначала были грешниками. За очень малым исключением. Так что может он и прав… Возвращайся, мне очень не хочется снова сдвигать в сторону твоего божьего одуванчика, чтобы увидеть тебя.
— Я не хочу ничего обещать, — Мир улыбнулся, глядя на него. — Ты сорвал репетицию? Или все-таки отыграл свои сцены?
— Хорошо иметь отца-режиссёра… — шепнул Страхов в его губы. — Я просто попросил перенести мои сцены с дядюшкой на завтра, тем более что «дядюшка» как раз застрял в пробке.
Мир тихо рассмеялся, ероша его волосы:
— С тобой хорошо… Но, похоже, мне все-таки придется выставить тебя, — мягкое касание кончика пальца к скуле. Провести вдоль, очерчивая ее… — Только забери то, что мерил.
— За работу музой причитается гонорар? — выгнул бровь Пётр. — Я думал, это для твоей коллекции. Дрессировать для подиума не начнёшь? Хотя нет, я немножко не той комплекции… на вешалку не похож.
— Просто ты единственный, кто выглядит в этом действительно хорошо, — Мир с тоской вздохнул, оглядывая обрывки эскизов, валяющиеся на полу. — И нет, эту коллекцию я на показ не повезу. А ты бы согласился пройтись по подиуму?
— Не знаю. Правда. Я привык работать на камеру, но это даже не театр. Фотосет для журнала — пожалуйста, но топать по подиуму под взглядами всех этих акул… Я не манекенщик.
— Ладно, забудь, — Мир вздохнул, отстраняясь. — Хотя ты бы произвел впечатление… Я бы сшил что-нибудь специально для тебя.
— И поволок бы с собой в Монте-Карло? — Пётр широко улыбнулся. — Мир, худшего палева просто не придумаешь. Всё равно, что на лбу написать «Это мой любовник». Ты же Макса за собой не таскаешь? Мне хотелось бы поехать. И пройти там в том, что ты сошьёшь. Но это самоубийство.
— Макс не может ходить по подиуму из-за ноги, — на лицо Мира легла тень. — И он, как никто, знает, что я разделяю работу и все остальное. На своих моделей я смотрю только с точки зрения модельера и не более того. И он об этом отлично знает. Иначе все это, — он обвел кабинет широким жестом, — закончилось бы, так и не начавшись.
— Но я — не твоя модель. Коллега, бывший лучший друг твоего любимого человека. Это паранойя, Мир. Просто паранойя. Ничего. Мы не о том спорим. Я так понимаю, ближайшие полторы недели тебя лучше не трогать вообще?
— Большинство моих моделей — люди с улицы. И мне, как модельеру, все равно, откуда моя модель — из ресторана напротив, где она работала официанткой, или из модельного агентства. Ладно, я понял, на тебя я могу не рассчитывать. И все же — жаль… — он немного помолчал, о чем-то раздумывая. — Я не знаю, что будет в эти полторы недели. У меня может просто не быть времени на то, чтобы домой вернуться и ночевать придется здесь. Я не знаю, Пьер.