***
— Пауль, кому ты пишешь? — Александра заворочалась и сонно посмотрела на мужа. — Пауль, ещё только пять утра, рано!
— Я пишу Петру Аркадьевичу, пишу заранее, чтобы он тоже знал, что я хочу сделать. Судя по дневнику, он моё доверенное лицо. Вот пусть и узнает первым о заключении мира. Правда ведь? — Павел поднял на неё глаза и мягко, но устало улыбнулся.
— Правда, конечно, но всё же ты слишком уж загодя всё начал, — Аликс села на постели и строго посмотрела на него. — Иди сюда и ложись. Надо отдохнуть, у тебя перед сном болела голова. Забыл?
— Скорее не придал должного значения, вот и всё, — Романов смутился. — Ну я уже почти дописал, сейчас вернусь.
— Давай, я слежу, — предупредила Александра. — Смотри у меня.
Глава шестая. Кулуары
— Божье просветление, Павел Александрович, не иначе, — Столыпин хитро улыбался в усы, а Павла в очередной раз передёрнуло от неродного отчества. — Так вы, значит, хотите заключить мирный договор? Непростое это дело, войне почти два года. Да и союзники ваши виды несколько другие имеют.
— Да уж знаю, Пётр Аркадьевич, — Романов тяжело вздохнул. — Но что уж делать, надо это прекращать.
— Ваши слова, да Богу в уши, — Пётр Аркадьевич усмехнулся. — Я бы вам вот что предложил: встретиться бы по-родственному, по-тихому да с каждым. А потом можно и официальное что-то, а? Знаете, может, судьба Европы и всего мира и оглашается на балах, да только вершится она в накуренных кабинетах и на семейных приёмах.
— Это вы верно подметили, — Павел нахмурился. — Ну согласятся ли они принять моё приглашение? Мы ведь враги… Номинально.
— Да в том-то и дело, Павел Александрович, что номинально. Может, вы что и не поделили, но о приличиях и связях забыть сложно, — Столыпин хмыкнул и хитро улыбнулся. — Начните-ка вы с Вильгельма, а, Павел Александрович. Ведь в войне этой бьются Россия да Германия, остальные так, союзники. Эх, если бы не Балканы, если бы не Сербия…
— История не знает подобного времени, — Павел Петрович ненадолго задумался. — Что ж, семейное, так семейное, вы человек знающий, плохо не посоветуете.
Когда Пётр Аркадьевич ушёл, он тут же послал за Аликс. Та выслушала его, мягко качая головой и нежно сжимая руку — она умела быть как и верным помощником и другом, так и кроткой и доброй женой. Она нравилась ему всё больше и больше, отдалённо напоминавшая Марию Фёдоровну, Аликс обладала особенной прелестью, которая медленно очаровывала его и с каждым разом всё чаще не давала отвести от неё взгляд.
— Приём так приём, я всё сделаю, — женщина обворожительно улыбнулась и чуть покраснела от его нежных прикосновений.
— Какая же ты умница, Аликс, любимая, — Павел намеренно употребил это ласковое слово, прижал её пальцы к губам, а затем придвинулся ближе. — Аликс, посмотри на меня.
Александра послушно подняла на чего чистый и полный любви взгляд.
Павел осторожно поцеловал её, бережно, но крепко прижимая к себе, и Александра Фёдоровна обвила его шею руками, с удовольствием отвечая ему.
— Паульхен, право, ну что же ты со мной делаешь, — она вся зарделась и кокетливо отвела глаза. — Знаешь, скоро вечер, — выдержала небольшую паузу, глядя на него украдкой из-под опущенных ресниц, — а мы вовсе не заняты.
— Да, мы вполне можем побыть наедине, — Романов прекрасно понял, что она хотела сказать, и решил, что действительно уже пора, она ведь не должна ничего знать и подозревать.
А ещё он уж слишком не хотел думать о грядущем приёме, осознавая, что толком не представляет, как там быть.
***
Павел долго не мог заснуть, размышляя о том, что ещё вчера по всей Европе полетели его письма с неожиданной и даже неуместной новостью: русский император приглашает своих врагов и друзей к себе. Бред, да и только, ведь идёт кровопролитная война не на жизнь, а на смерть, а они тут собираются пообедать все вместе. Правы те, кто говорят, что политику решает не свист пуль, а звон бокалов. Потому как в этот раз всё было именно так.
Он сомневался в том, что хоть кто-нибудь откликнется, что хоть кто-нибудь отважится ехать и вообще отвечать, получив подобное послание. Уж скорее они сочтут его сумасшедшим, как и когда-то его современники, продолжать стрелять друг в друга, списав попытку примирения на самодурство.
Это действительно выглядело так, представлялось Павлу чем-то совершенно невозможным. Абсурдным. Но раз уж это странный, но крайне умный человек, этот таинственный Столыпин, не раз упоминавшийся в дневниках предшественника, порекомендовал ему сделать именно так, то как было поступать?
«Я император, я сам решаю, что мне делать», — говорило его сознание, гордое и непреклонное.
«Ты император, но разве тот, кто был до тебя, не наделал ошибок, не устроил такое кровопролитие, руководствуясь точно такой же фразой?» — вопрошала совесть Павла, вопрошал его разум, уже научившийся не повторять собственных роковых ошибок.
Сам же государь-император находился в глубоком замешательстве, задумчивый и печальный, обременённый настолько тяжёлыми видениями, что любой бы, кто смог прочитать его мысли, шарахнулся бы в сторону.
Кроме Аликс.
Она принимала его любым, наивная девочка из Германии.