— Знаем мы твое счастье...
— Попросил бы без намеков на национальность, — обиделся Стрихнин. — Не хочешь идти — жди в машине.
Окинув взглядом окружающую нас асфальтовую пустыню, я прикинул, что этот вариант меня тоже не слишком греет, поежился и спросил:
— А чего мы там, собственно, не видали?
— Этот катран, — объяснил Стрихнин, — принадлежит одному очень серьезному авторитету. Вообще-то у него таких по городу — как грязи, но здесь его, так сказать, штаб-квартира. В смысле, он здесь квартирует, отсюда же и командует. Как из штаба. И знаешь, какая у него погоняла?
— Что? — не понял я.
— Погоняла — кликуха, — перевел он. — Короче, это Барин.
Подобное известие отнюдь не подняло мне настроения.
— Ясно, — сказал я, — сейчас мы к нему пойдем, скажем: то да се, некрасиво получилось, отдай-ка денежки. Да?
Стрихнин кивнул:
— Примерно. Ну, может, не так в лоб, но смысл ты уловил. Вся штука в том, что Барин, говорят, сам большой любитель пошлепать стирками. Он-то меня от стенки не отличит, а я его пару-тройку раз срисовал — кенты показывали во время игры. Мы люди простые, без всяких там фраерских понтов, нам, в общем-то, до фени, каким разрядом его в конечном счете отоварить: главное, алтушки свои назад получить. Знаешь, как грузина не пустили с бабой в баню? Он ее сажает в такси и говорит: «Нэ мытьем, так катаниэм!» Скумекал?
Я скумекал. И именно поэтому задал нелицеприятный вопрос:
— А меня ты в качестве кого с собой зовешь?
— Мало ли... — помялся Стрихнин. — Семафором будешь.
— Кем? — оторопел я.
— Кнокарем, — пояснил он и, увидев, что я все равно не понимаю, разъяснил: — Атасником. Стремщиком. Шухерщиком.
— Спасибо, очень лестное предложение, — язвительно поблагодарил я.
— Тебе ж сказали: не хочешь — жди в машине, — пожал он плечами.
Я задумался: хочу или не хочу? То есть, что хочу, ясно. Неясно, больше хочу или больше боюсь? Как всегда в таких случаях, схватка между скучной осторожностью и активной безрассудностью окончилась победой последней: не зря Артем любил говорить про меня, что я из тех, кто за компанию готов повеситься. Что же касается моей гражданской совести, то с ней я и вовсе быстро управился. Хотя не вызывало сомнений, что, вопреки официальному предупреждению следователя, я уже опять полным ходом собираю фактуру для нового материала, вернее, для продолжения старого, в данном конкретном случае попытка передать в распоряжение прокуратуры все вновь открывающиеся обстоятельства была явно обречена на провал. Вряд ли, подставь я сейчас вместо себя Альберта Хвана, Стрихнин с той же легкостью предложил бы ему поработать у него этой ночью семафором. Не говоря о кнокаре или стремщике.
Получив краткие инструкции (хлеблом не щелкать, давить косяка по сторонам, в случае шухера семафорить), я вслед за своим Вергилием отправился ко входу в филиал, так сказать, вельзевуловых владений. Вот сейчас разверзнутся врата, и с полным основанием можно будет проконстатировать, что, утратив правый путь во тьме долины, я очутился в сумрачном лесу. «Каков он был, о, как произнесу?!»
В общем, честно говоря, ничего особенного. Из ожидаемых деталей подтвердилась разве что сумрачность. В остальном интерьер больше походил на декорации к какому-нибудь оперному действу, которому покровительствовал богатый и безвкусный спонсор. Много тяжелых портьер, псевдоампирных золоченых канделябров, псевдоперсидских ковров. На фоне всего этого совсем уж чужеродным телом смотрелся полированный, перенасыщенный зеркалами бар. На высоких табуретах у стойки томились проститутки, все в черном, как грузинские вдовы. Две рулетки стояли посередине, вдоль стен играли в «блэк джек» (в дни моего босоногого детства эта игра была известна под более прозаичным названием — «очко»), а отдельно, за невысокой загородочкой, вокруг большого овального стола сидели игроки в покер. Бегло оглядевшись по сторонам, Стрихнин небрежной походочкой продефилировал по залу и остановился у рулетки. За полным неимением собственных планов я сделал то же самое.
Еще перед входом, который охраняли два добрых молодца, явно отобранные для этой работы по принципу максимального роста при минимальном интеллекте, Стрихнин сквозь зубы поинтересовался:
— Деньги какие-нибудь есть?
Порывшись в бумажнике, я покорно извлек несколько купюр довольно среднего достоинства, но он едва бросил на них презрительный взгляд:
— Я сказал — деньги!
Пришлось признать, что валютой я не богат. Зато сам Стрихнин нашарил по карманам тысячи полторы долларов — вероятно, все, что осталось от его недавнего богатства, — и тут же в кассе обменял их на жетоны. Чтобы и меня пустили внутрь, он милостиво сунул в мою ладонь горстку разноцветных кружков.
Публика вокруг рулетки собралась колоритная. Пара качков, уже заранее обреченно похожих на каторжан благодаря короткой стрижке и многочисленным цепям, мрачно метала фишки на игровое поле, как в топку паровоза. Зябко укутанная в цветастую шаль немолодая дама с бешено горящими глазами — от избытка то ли от азарта, то ли марафета — раз за разом упорно ставила на зеро. Целая компания в дым пьяных юнцов с такими же подружками то и дело пыталась красиво швырнуть на разлинованный стол вместо чипов пачку долларов, однако эти попытки неизменно вежливо, но твердо отвергались крупье, девицей со стеклянной улыбкой.
Мы нечувствительно вписались в этот коллектив: я поставил двести тысяч на «чет», Стрихнин триста на «красное», шарик остановился напротив номера 34, и мы оба выиграли. Следующий раунд он пропустил, а я, весьма воодушевленный, кинул сразу четыреста теперь уже на «нечет» — и проиграл. В моем активе еще оставалось тысяч триста, и я снова смело протянул руку, но в последний момент Стрихнин схватил меня за рукав.
— Не за то отец сына лупил, что играл, а за то, что отыгрывался, — наставительно проговорил он мне в ухо, увлекая за собой по направлению к «блэк джеку».
Заняв место у полукруглого стола, Стрихнин дождался, пока крупье, малоотличимая от предыдущей девица, включая аналогичную стеклянную улыбку, дойдет до него со своей деревянной коробочкой (сколько я помнил из литературных описаний, именуемой «сабо»), небрежно кинул несколько жетонов и получил в обмен карту. Это был король, четыре очка. Он попросил еще и получил десятку. Решительно ткнул указательным пальцем в карты, и крупье правильно поняла его: вытянула карту, перевернула ее, и перед нами легла пятерка. Девятнадцать очков! Отличные шансы на выигрыш. Но Стрихнин толкнул меня локтем в бок, подмигнул и спросил:
— Сходим за фартом, а?
Я не поверил своим ушам: просить еще на девятнадцати?! Но он уже подал знак крупье, и из прорези в «сабо» поползла карта. Сто лет, наверное, я не брал в руки колоды, но тут вдруг ощутил, как, вопреки всему, у меня отчетливо заколотилось сердце. Буквально все взгляды вокруг, даже игроков у соседних столов, были прикованы в этот момент к нам, вернее, к карте в руках крупье. Неторопливо, как в замедленной съемке, она перевернула ее и, легонько щелкнув, опустила на сукно.
Валет. Двадцать одно!
Восхищенно взглянув на Стрихнина, я с недоумением обнаружил, что он единственный, кто не смотрит на стол. Его прищуренные глаза напряженно шарили по залу, но, судя по их выражению, не находили искомого. Небрежно смахнув в карман выигранные фишки, он двинулся к покеристам. Я поплелся вслед за ним, но не успел сделать нескольких шагов, как чуть не стукнулся носом об его затылок. Стрихнин замер в стойке, словно спаниель, почуявший фазана.
— Четыре сбоку, наши есть, — пробормотал он мне через плечо.
— Который? — спросил я полушепотом.
— У стенки, с удавочкой.
При других обстоятельствах я бы не удержался, ахнул. Барин меньше всего был похож на бандита. Широкий лоб интеллектуала, одухотворенное лицо в обрамлении густых вьющихся бакенбард в сочетании с бордовой бабочкой поверх ослепительно белой манишки — во всем этом действительно чувствовалось что-то из прежнего времени, помещичье, барское. Испугавшись почему-то гораздо больше, чем если б он был весь в татуировках и со стальными фиксами, я робко поинтересовался: