Наш двор в свете фар тоже смахивал на поле боя. Вдоль и поперек он был изрыт траншеями полного профиля, земля в обрывках проволочных заграждений, а на бруствере канализационного окопа замер подбитый еще прошлой осенью ржавый бульдозер. Кто с кем сражается, неизвестно, но позиционная война тянется уже четвертый год и конца ей не видно.
Подъезд соблюдал светомаскировку. Стальная дверь лифта, хоть и была рассчитана на прямое попадание фугаса, от беды не уберегла: он опять не работал. Держась за перила и считая пролеты, я добрался до своей площадки, в кромешной тьме ощупью нашел замочную скважину, отпер дверь и замер с ключом в руке.
В квартире кто-то был. По всему дому горел свет: в прихожей, в кухне, даже в туалете. Я сделал три осторожных шага и остановился на пороге комнаты. Подложив под голову мою подушку, задрав ноги на спинку моего стула, на моем священном диване удобно развалился с книжкой из моей библиотеки утренний строитель БАМа, мальчик Пинтуриккьо со справкой об освобождении.
К этому позднему часу у меня уже не осталось энергии для сильных чувств, поэтому я только устало прислонился к косяку и спросил:
— Ты как сюда попал?
Не меняя позы, он одарил меня очаровательной улыбкой и любезно сообщил:
— С вашего позволения, через дверь.
То, что замок в моей квартире открывается ногтем, мне было известно и раньше. Собрав последние силы, я грозно рявкнул:
— Ну положим, моего позволения ты не дождался! А как узнал, где я живу?
Поставив на пол пустую бутылку и небрежно отшвырнув книжку в угол дивана, он извлек из-за спины мой бумажник и, не говоря ни слова, протянул его мне.
Все с той же прелестной улыбкой.
Несколько секунд я, утратив дар речи, размышлял о последовательности действий: сначала взять у него из рук бумажник, а потом заехать ему в морду, или наоборот. Наверное, мои сомнения явственно проступили у меня на лице, потому что он быстренько отбросил свою улыбочку, вскочил на ноги и напыщенно закричал:
— Только без рукоприкладства, прошу вас! Если вы набрались жестокости выгнать человека из дома на ночь глядя, скажите словами. Пожалуйста, я уйду! Да, уйду, а вы ложитесь спать и спите спокойно...
Я даже с некоторым интересом смотрел, как у этого комедианта вполне натурально дрожит гордо задранный подбородок, и охота дать ему в морду оставляла меня. В конце концов, надо принять во внимание, что ко мне вернулся столь дорогой для меня дедовский бумажник, а весь ущерб ограничивается допитым коньяком.
— Между прочим, — перехватив мой взгляд, сообщил он с видом оскорбленной невинности, — не имею такой дурной привычки допивать последнее.
С этими словами он наклонился к не замеченной мною раньше новенькой спортивной сумке, раздернул «молнию» и принялся выкладывать на журнальный столик быстро растущую гору снеди. Тут были бокастые узбекские помидоры, хрупкие нежинские огурчики, целый букет из кинзы и регана, здоровенный шмат тамбовского окорока в хрустящей вощеной бумаге, круг румяного лаваша, а завершали все это благолепие две бутылки драгоценного грузинского «Енисели».
Ну и ну, только и смог я обалдело потрясти головой! При моей зарплате я не в состоянии был без достаточного повода позволить себе такое пиршество. Почувствовав, очевидно, некоторое потепление в моем настроении, гость, уже больше ни о чем не спрашивая, ринулся на кухню и вскоре вернулся оттуда с тарелками, стаканами и прочими приборами. Я вчуже отметил, что он, однако, неплохо ориентируется в моей квартире, но соображение это быстро вытеснилось запахами ветчины и коньяка. Все выяснения отношений я решил перенести на после ужина. Чокнулись, выпили по первой, и я поинтересовался:
— Как тебя звать-то, прелестное дитя?
Дитя крепкими белыми зубами впилось в кусок окорока и с полным ртом ответило:
— Стрихнин.
— Это что же, фамилия или кличка?
Проглотив кусок, он пожал плечами и сообщил:
— Мой дедушка с материнской стороны был иудейского вероисповедания. Фамилия ему была Стрехнин. Ну а простые русские люди ее переиначили в Стрихнин. Дескать, хоть и горький я на вкус, а все одно пользы от меня больше.
— Ну-ну, — сказал я, с интересом его разглядывая. — И какая же от тебя может быть польза?
— Иронизировать изволите, гражданин начальник, — осуждающе поджал он губы и плеснул в стакан коньяка. — Да если б я вам свою жизнь порассказал...
— А и не надо, — махнул я рукой. От выпивки и вкусной еды по всему телу бежали волны тепла, отпускало набившееся за день во все поры напряжение. — Сам все знаю, что ты расскажешь. Значит, отца своего ты не помнишь, а мать работала на фабрике и много пила. Так? Потом она умерла и тебя отдали в детский дом. Как вырос, уехал ты работать на Север. Или на Дальний Восток? Трудился в поте лица, а тут, как на грех, несчастная любовь, она с другим, драка на танцах в клубе. Мерзавец-судья, дурак-адвокат, пять лет усиленного режима... А вообще-то ты парень работящий, честный, только надо помочь тебе с пропиской в Москве, снять судимость и подыскать какую-никакую работенку. Вот тут и поможет тебе лох, который хоть и служит в газете, а даже за бумажником своим уследить не может.
Я замолчал выжидающе, а Стрихнин, повертев задумчиво перед глазами кусочек огурца на вилке, сказал:
— Н-да, здорово сочиняете. Только ни на Востоке, ни на Севере я никогда не был. Тутошние мы, московские, всех родственников могу перечислить аж до четвертого колена. И в лагерь меня окунули, между прочим, совершенно по делу. Потому что я не честный и не работящий. Я мазевый катала. И упорный вор. Просто меня здесь давненько не было, а так вот вышло, что мне покудова по старым адресам лучше не ходить.
Стрихнин дожевал, опрокинул стакан с коньяком, продышался и сказал:
— Первый день в городе, денег пока ни копья, вот и свалился тебе на голову. Извини, друг. Скажешь уйти — уйду.
Я тоже хлопнул стопку, закусил ветчинкой и ответил, прямо-таки физически ощущая, как «Енисели» делает меня с каждой минутой все добрее и благороднее:
— Если ты думаешь, что я зарыдаю и кинусь тебе на шею, то напрасно. Ложись в кухне, на кушетке. Про жизнь будем завтра разговаривать. Кстати, если у тебя не было денег, как тебе удалось скупить весь рынок? — я обвел руками стол.
— В бумажнике взял, — легко сообщил он.
Ветчина колом встала у меня в горле, глаза вылезли из орбит.
— В долг, в долг! — замахал руками, испугавшись моего лица, Стрихнин. — День-два, и все отдам!
Потом мы по очереди принимали душ, причем Стрихнин предварительно выпросил у меня для себя не только свежее полотенце, но и пару новых трусов. Затем ему потребовались бритвенный станок, одеколон, маникюрные ножницы и наконец зубная щетка, чтобы почистить зубы на ночь. Черт возьми, думал я, уже лежа под одеялом и слушая, как он там шурует потихоньку на кухне и в ванной, для бомжа этот паренек действительно чересчур цивилизован. Тут мне в голову пришла одна мысль, и я крикнул:
— Эй, Стрихнин! А если ты и впрямь такой крутой, зачем тебе понадобились мои дворники?
Он появился на пороге комнаты, чистый, благоухающий, в новеньких коттоновых трусах сирийского производства, и сообщил:
— Дворники твои мне были не нужны. Мне, если честно, и бумажник твой на хрен был не нужен. Вся штука в том, что я простой советский парень, родился и вырос при социализме, А главный принцип социализма знаешь, какой?
— Ну-ка, — подбодрил я его.
— Что не украдено — то пропало!
«Енисели» тихо убаюкивал мой натруженный мозг, сон плыл мне в лицо клочьями, как туман над полем, и в этих клочьях мелькал, пропадая и вновь возникая, тупой зад грязно-белой «шестерки» с номером 87-49. А может, 49-87? Или 47-89? Стоя в тумане посреди пустого поля, я уже не был уверен ни в чем. И с этой своей неуверенностью окончательно заснул.
7