Карп Данилыч безучастно смотрел на боязливую суету ктитора, на нервно дрожащий свет вот-вот готовой погаснуть лампы, все яснее осознавая свое положение. Чужая еда показалась горше полыни. И он вышел из-за стола. Еремей Фокич не остановил.
Обоих волновала одна мысль. Как быть дальше? Но каждый при этом думал только о себе.
Часам к десяти хозяин надумал ложиться спать. Шумно зевал, толкался у печки, исподлобья поглядывая на сгорбившегося на скамейке Митрюшина. Наконец не выдержал, сказал:
— Может, того… где в другом месте схоронишься?
Карп Данилыч, с трудом различая в полумраке фигуру, горько усмехнулся:
— Гонишь, что ли?
— Ты уж не обессудь, сам понять должен.
— Разбойников прятать не боялся, а меня, стало быть…
— Не серчай на старика, Данилыч, однако по нынешним временам ты поопаснее их будешь.
Митрюшин далее не успел обидеться, потому что в окно постучали. Они, не скрывая испуга, переглянулись. Стук, торопливый и настойчивый, повторился. Ктитор, повинуясь жесту Митрюшина, засеменил к двери.
Слышно было, как он дважды спросил «кто?», бесконечно долго возясь с запорами, как коротко и жестко скрипнули дверные петли. «Не мог смазать, старый скупердяй», — подумал Карп Данилыч, обреченно ожидая грохота сапог, бряцанья оружия, мстительно-радостных взглядов.
Но ничего не произошло. Еще минуту стояла тишина, потом дрожащий голос ктитора позвал:
— Данилыч, слышь, что ли? Выдь-ка сюда. Ждут.
«Кто?» — хотел спросить Митрюшин, но вовремя сообразил, что «они» ждать бы не стали.
С трудом сдерживая рвавшееся из груди дыхание, Карп Данилыч прошел в темные сени. У дверей стоял незнакомый человек. Митрюшин в нерешительности остановился.
— Не признали? Сытько я.
— Не признал.
— Бывает… За вами я. Просили кое-что передать. — Он умолк.
Ктитор его понял и, разочарованно потоптавшись около них, робко, словно боясь согласия, предложил:
— Может, в дом?
— Нельзя, — отказался Сытько.
— А-а-а, — облегченно протянул Еремей Фокич. — Ну тогда помогай вам бог, счастливый, как говорится, путь!
Прощай, Еремей Фокич, благодарствуй за приют.
— Да что уж там, Данилыч, люди, чай, свои.
— Вот я и говорю — свои, — подтвердил Митрюшин и вышел из дому.
Сытько проводил его до ближайшего переулка и, объяснив, как идти дальше, пропал в ночи.
Митрюшин постоял в раздумье, обдумывая происшедшее и одолеваемый сомнениями, потом зашагал по указанному пути, не замечая, как от дома к дому за ним неотступно следует легкая тень.
Страх опять остаться одному, мучаясь ожиданием ареста, оказался сильнее туманной надежды выйти невредимым из этой беспощадной карусели. К тому же подгоняла предательски успокоительная мысль о том, что там, куда его позвали, собрались люди военные, бывалые, которые наверняка знают, как поправить положение. Но роились и другие думы. Он гнал их прочь, но они, как острый гвоздик в сапоге, напоминали о себе на каждом шагу.
Ему обрадовались.
— Вот и Карп Данилыч!
— Слава богу, жив-здоров!
— Приходи, садись. Мы уж и не чаяли!..
Митрюшин отвечал на приветствия, пожимая руки, чувствуя, что радость искренняя. От этого стало спокойнее и приятнее. Сомнения и тоска уходили.
Он осмотрелся. Амбар был велик и добротен и, хотя им, как сразу стало ясно опытному взгляду, не пользовались по прямому назначению, сохранил свежесть и чистоту. Почти посредине стояла железная бочка, на ней — порядком оплывшая свеча. Огонь горел ровно и смело, вселяя уверенность.
— Таким образом, можно сделать вывод, и вывод вполне определенный: мы переоценили свои возможности и недооценили возможности большевиков. — Добровольский, продолжая, видимо, давно начатую речь, говорил размеренно и чинно. — Мы понадеялись на стихийное возмущение масс, а следовало провести серьезную работу.
— Да прекратите вы, штабс-капитан! — с досадой оборвал Гоглидзе. — Здесь не Учредительное собрание!
— Однако…
— Что «однако»? Что «однако»? — выкрикнул Смирнов. — Ротмистр прав: нечего заниматься словоблудием, надо стрелять, вешать и рубить, стрелять, вешать и рубить!
— Мы не мясники и не палачи, — сделал попытку успокоить Добровольский.
— Мы солдаты!
— Мы — офицеры, — поправил штабс-капитан.
Смирнов недовольно поморщился, но промолчал.
— Ладно, не будем ссориться! — Гоглидзе порывисто встал и зашагал по земляному полу быстрыми твердыми шагами, торопливо выговаривая: — Сейчас не время для взаимных обвинений. Мы перешли Рубикон, все, обратной дороги нет! Первая атака не удалась — и что ж?! Соединим ряды — и снова в бой!