— Кого же опасаться? — спросил архимандрит.
— Кто его знает, — уклончиво ответил Лузгин, — однако охрана не помешает.
— Что вы предлагаете? — архимандрит требовательно посмотрел на Лузгина.
— Есть у меня надежное сопровождение. Встретят в удобном месте и проводят, куда требуется.
Архимандрит молчал, выжидая, но Лузгину больше нечего было добавить.
— Хорошо, — нехотя согласился Валентин. И сказал со значением: — Святая церковь не забудет оказанной услуги.
Тимофей Силыч проворчал что-то в ответ и заспешил к себе. Лавлинского нашел в конторе. Он быстро писал на узком листке бумаги. Увидев Лузгина, прикрыл рукой написанное.
— Отчет? — спросил, не скрывая насмешки, Тимофей Силыч. — В Санкт-Петербург или прямо в Париж, ждите, мол, на днях выезжаю, поскольку делать мне здесь больше нечего, фабрику и ту не смог надолго остановить, опять работает, пропади она пропадом вместе с большевиками! Так, что ли?
— Это сугубо личное письмо, — ответил Лавлинский.
— Личное? — переспросил Лузгин, глядя в упор. — А ты что, не видишь, что нынче и личное в общественное полезло?!
— Меня подобные проблемы не интересуют, — поморщился Герман Георгиевич от обращения на «ты».
Лузгин заметил это и продолжил в том же тоне:
— Ишь ты, не интересуют! А вот заинтересуют, когда большевики начнут к тебе подбираться!
— Напрасно вы обо мне беспокоитесь, — сухо заметил Лавлинский. — Я чист перед новой властью, и опасаться мне нечего.
— А мятеж?
— В субботу я выехал в Москву и пробыл там до вечера вчерашнего дня, — ответил управляющий. — И это могут подтвердить десятки самых добропорядочных людей.
— Добропорядочных, — проворчал Тимофей Силыч, — где они, иди-ка поищи… О себе ты вон как побеспокоился. Ну, да ладно… — Он тяжело вздохнул. — Святое дело делаем… Стало быть, зная ваши связи с некоторыми кругами… Надобно скоренько, сегодня же найти двух-трех надежных людей, сопровождать духовное лицо… А чтоб внимания не привлекать, встретить у Круглых омутов, что по Ямской дороге… И до Москвы, до матушки, чтоб в целости и сохранности… За услугу одарят по-божески… Найдете?
— Попробую, — уклончиво ответил Лавлинский.
— Найди, голубчик, — мягко произнес Тимофей Силыч, но посмотрел так, что Герман Георгиевич сразу узнал прежнего Лузгина.
«Найдет, — убежденно подумал Лузгин, уходя от управляющего. — С этой стороны все будет гладко, теперь лишь бы Ванька Трифоновский не подвел…»
Трифоновский был его должником. Так Ваня сам выразился, когда на этап к нему, осужденному к каторжным работам за ограбление земского банка, Лузгин привез мать. После суда она прибежала к Тимофею Силычу, бросилась в ноги, умоляя помочь увидеть сына, «может, в последний раз».
То ли попала Ванина мать в добрый час, то ли нашла на хозяина блажь, но он согласился.
«Ну и чего ты добился? — спросил тогда Тимофей Силыч, разглядывая желтого и сухого, как жердь, Трифоновского. — Работал бы и работал. Чем тебе у меня плохо было?» — «Тем, что загнулся бы годков через десять, как мой отец, так, гляди, поживу поболе», — ответил Иван, обнимая мать.
«Хороша жизнь — в кандалах».
«Зато воздух чистый, не то что в твоей красильне».
Лузгин недовольно закряхтел от таких слов, а Иван, глядя в светлое летнее небо, сказал: «Ты не серчай, Тимофей Силыч, это я от тоски… А за мать — что привез — спасибо, век не забуду. Считай — должник твой».
«Много с тебя возьмешь», — буркнул Лузгин и уехал, оставив матери и Ивану рубль: пусть выбирают, кому нужнее. Мать уговорила сына взять деньги, а сама вернулась, чтобы к осени умереть.
Все это вспомнилось Тимофею Силычу прошедшей ночью, когда он увиделся с Трифоновским. Ваня выслушал Лузгина, удивленный, что позван ради какой-то иконы, но удивления не показал и так же неприметно, как появился, исчез.
«Только б не подвел», — опять подумал Лузгин, закрываясь в своем большом и крепком, как крепость, доме. Теперь ему оставалось только ждать…
Тем временем Лавлинский торопливо, но методично перебирал в памяти всех, кто мог бы выполнить поручение, и не находил никого.
Дело осложнялось не только тем, что большинства знакомых и верных людей теперь не стало, но и необходимостью соблюдать осторожность, чтобы самому не потерять головы. Это с Лузгиным он храбрился, стараясь показать свою неуязвимость. Невольно подкрадывалась мысль все бросить и уехать, тем более что у эсеров, партии, к которой он принадлежал, намечались в Москве большие и важные дела…