Горожане, которых днем хмуро и деловито стригли официальные пастыри, а ночью с прибауточками грабили и немножко резали неофициальные волки, принялись замыкаться в кварталах. Появились аккуратные до умиления баррикады, ровненько сложенные бочка к бочке, камень под камень; глаз выискивал на них бегонии в горшках…
А вот еда с прилавков пропала. Участки-то при домах размахнулись огромные, сто на сто шагов, или больше. Но богатые разбивали на своей земле красивые парки, ремесленники ставили мастерские, рантье — гостиницы и кабаки, извозчики — каретные сараи и конюшни; не так уж много в Столице оказалось огородников. А они с началом осады урожай припрятали поглубже. Деньги-то не едят… Положим, богатые могли вырубить свои цветники, мастеровые — снести мануфактуры, напильниками тоже не наешься; так или иначе, участки освободить можно. Да только — что сажать на них глубокой осенью? Озимые? Так они же не завтра взойдут, и даже не через месяц. Пока дождешься — чего кушать?
Если не хотелось покупать пирожки с мясом погибшего товарища, вчера еще мяукавшего на заборе, то приходилось искать человека, согласного из каких-то важных резонов продать самую большую ценность смутных времен: еду. Довольно скоро поиски мешка зерна или окорока стали занимать несколько дней беготни. За свиную полутушу предлагали горсть золота, или — уже почти в открытую — человека в рабство. Но и с покупкой продовольствия приключения только начинались. Драгоценный груз приходилось нести мимо завидущих и загребущих — в безопасное место. Конечно, если безопасное место вообще имелось!
К равноденствию в осажденном городе убивали чаще, чем ели.
Этой осенью я перестал задумываться, увижу ли знакомых по “Рейду” и планировать дальше ближайшего восхода, перестал сожалеть о нечищенных зубах, перестал восхищаться собственной лихостью и беспокоиться о неудаче.
Этой осенью я впервые взял с убитого деньги.
Деньги Вал не забирал, да и вообще, похоже, не заходил в комнату. Прочитал письмо, испугался схватки сестер, и кинулся на помощь с места, где стоял — слуги говорили так; и не нашлось ни одного признака или обстоятельства, выпадающего из картины.
Эсдес завернула лиловый платочек с так и не врученным последним жалованьем Вала. Оставила на столике. Средств более, чем достаточно. Вышколенная прислуга дома, гордая в числе прочего и этой своей честностью, не тронет ни монетки до возвращения хозяина.
Если, конечно, хозяин вернется…
Да, средств-то хватало. Несмотря на Мятеж, кладовые дома ломились от припасов; арсенал от вооружения под любую руку. Садовник подстригал ветки в маленьком дворике, исправно работала кухня. Дворецкий корректно выражал возмущение благородной прижимистостью экономки, закупившей свежих продуктов совершенно в обрез — а если вдруг посетитель? Или вообще гость?
Не было главного: людей. Эсдес осталась одна.
Метельщик все так же будет погонять отары бурых листьев. Дворецкий все так же важно будет повелевать пехотой уборщиков и спецназом ремонтников. Тихие мышки-бельевщицы старательно заменят не измятые никем простыни — положено проветривать раз в десять дней, значит, и выполнено будет в точности… Император пожалует дом кому-то еще — для армии слуг вряд ли что-то изменится. Окажется хозяин добряком или сволочью; умником или абсолютным придурком — слуги все так же не тронут забытый платок или там перстень с бриллиантом. У них свой мир, где мезальянс горничной и сына конюха потрясает основы куда больше, чем лавры или плаха владельцу дома…
Сомнение — слабость.
Слабость — смерть.
Так учил отец, и Эсдес чересчур часто видела подтверждение выученному. Причина слабости никогда не влияла на результат. Недопрыгнул. Не успел увернуться или подставить клинок. Не успел отбить удар. Пожалел ударить сам. Итог всегда один — враг идет по упавшему; идет к тому, что (или кого) проигравший не сумел защитить.