— Говорил, — вздохнул Енот, — но даже представить не мог, какое это говно на деле.
Носхорн пожал плечами:
— Тут не то что меч, я бы сам в тейгу превратился. Если бы знал, как… В книгах сказано — тейгу были созданы. Но не сказано, как! Секрет утерян, и все. А если этот секрет не ремесло, а искусство? Взлет души? Если это как стихи? Все могут подобрать сотню рифм. Есть и словари уместных рифм.
— Точно! — подтвердила Эсдес. — Меня, как дворянку, обучали стихосложению, и я такие рифмовники видела. Даже с заготовками стихов на поздравление, признание в любви, ответное признание.
— А ту единственную рифму никто за сотню лет не нашел. Вот именно для поэзии в этом ничего необычного нет, — серьезно закончил барон. Енот внезапно засмеялся — тихонько, чтобы не разбудить спящего:
— А ведь Леона Онесту башку оторвала! На нем тоже кровищи море. Это что же у нее выросло? Сиськам некуда!
Смех подхватили даже ветераны, по такому случаю всплывшие из полудремы. Носхорн плеснул всем в кружки на палец вина вместо ужина; отсалютовали павшим поднятыми кружками, молча выпили. Барон закрутил флягу, вернулся к свече и бумаге:
— Надо бы записать и это… “Чудо Енота о Мече”.
В пещере снова воцарился относительный покой. Обессиленный настоятель вскрикивал во сне; мрачно сопели ветераны — они легко находили след врага и рукоять меча, но тяжело слова. Не найденные ими слова подбирал Носхорн, укладывал неутомимо в черные цепочки донесения. Молча таращился на огонь сменившийся с вечерней зари Хорус — пока Енот не заметил, что тот спит сидя, и не оттащил атамана от костра, потому что подошвы сапог будущего вероучителя уже пахли горелым.
Сам Енот отошел чуть подальше от дыма, тоже привалился к стене. Расположил Третий Проклятый Меч — теперь уже нешуточный — удобно под руку. Поглядел направо, налево — встретился глазами с усевшейся рядом Эсдес.
— Когда вы там заговорили по-своему, — тихонько спросила та, — твой земляк же звал тебя?
— Звал.
— А почему ты не согласился с ним пойти?
— А что, — буркнул Енот, — и так можно было?
— Эту отмазку я уже слышала, — прошептала Эсдес. — Второй раз не поверю. Отвечай серьезно.
— Потому, что мое воспитание… Потому, что я привык доверять системе отношений… — Енот замолчал, подыскивая слова, не нашел и сдался:
— Потому, что быть со своими лучше, чем с чужими.
— Но ведь, насколько я поняла, король устроил их мир по образцу твоего?
— Даже близко нет… — Енот поискал слова, и, наконец, сформулировал:
— Мой мир — сытые дети и улыбающиеся взрослые. А носят они туники, либо доспехи, либо фраки, либо кошачьи уши — вторично.
— А хорошо, — задумчиво протянула Эсдес, — что твой земляк не предложил этого мне…
— Мне кажется, или они отходят?
Вилли стянул трофейный шлем, украшенный синим париком. Сполз с коня. Изображать Эсдес выпало по жребию как раз ему; для утешения уходящий с посольством Хорус передал парню атаманство. “Ничего,” — поддержал и Енот. — “У нас тоже в семнадцать лет полками командовали. А тут хоть бы батальон собрать. Триста засланцев…”
Устало переваливаясь, Вилли подошел к груде камней, изображающих стену полевого форта, потер застывшие ладони, и попытался разглядеть, что происходит в стане врага. Осаждавшие бестолково суетились: задвигались узкие треугольные хоругви тридцаток, закачались нахальные бунчуки сотен; даже широкие квадратные полотнища полутысячных отрядов, кажется, снимались… Пытаясь разобраться в наблюдаемой суматохе, Вилли вспоминал, что было в последние несколько дней. И не мог сообразить, как же это связать с очевидным, но невероятным, отступлением врага.
Оседлав пробитую конвоями дорожку, еще при помощи Эсдес и ее посольства, лесные братья освободили намного более трехсот рабов. Но стоять в поле немой угрозой, греть руки в кишках трофейных лошадей, питаться сырой кониной да растопленным на ладонях снегом соглашался едва каждый пятый. Прочие сбивчиво благодарили за спасение, прятали глаза, лепетали о покинутых семьях — Вилли чувствовал, что многие и не врали при этом — но все равно ведь уходили, положившись на слабый шанс добраться до реки, не провалиться под лед на переправе, и потом нырнуть в чернеющий у самого горизонта Великий Лес.
А кое-кто говорил прямо: “Куда мне пойти? Дом сожгли! Родичи убиты! Мужикам в долговую кабалу, бабам в шлюхи? Освободители, тля! И тут еще стоять за это? Чтоб вы, суки, кровью срали!” Несколько десятков этих отказников побрели к осаждавшим рыцарям: рабство так рабство, но все же не смерть от холода и голода! Высечь огонь в укреплении было чем, да не было чего в тот огонь подкладывать. Сколько-нибудь толстые деревяшки уходили на укрепление стен. Вылазка по руинам за стройматериалом или дровами легко могла закончиться стрелой в горло — западники тоже не миндальничали. Тех же перебежчиков, побив для порядка, погнали расчищать подходы, прокладывать пути конным атакам.