— Я… не могу… — простонала жалобно, содрогаясь в очередном оргазме.
— Можешь, — сказал Юрьевский хриплым, как после перенесённой простуды, голосом. — Сейчас, детка, потерпи… Я уже почти…
Внутри меня всё горело, когда Макс наконец в последний раз буквально проткнул меня своим членом, стиснул грудь — и обессиленно упал на меня, трясясь, как в лихорадке.
Я подняла руки и осторожно погладила его по спине. Пальцами зарылась в волосы, перебирая каждую прядку, дотронулась до седой…
Он немедленно вышел из меня и откатился в сторону.
— Всё. До утра я не встану. Во всех смыслах этого слова, — простонал Юрьевский, закутался в одеяло, отвернулся от меня и почти сразу задышал глубоко и спокойно, как все спящие люди.
Я тихонько вытерла мокрые бёдра бумажными платочками, подползла к Максу и обняла его одной рукой. Улыбнулась, когда он ничего не сказал по этому поводу — значит, и правда спит.
Спи, спи. А я буду тебя обнимать. И нюхать.
Пусть хотя бы во сне у нас с тобой всё будет хорошо и правильно…
Мне приснилась мама.
За те шесть лет, что прошли с гибели родителей, она снилась мне всего раза два. Только в первый год, который был для меня самым сложным.
Я увидела парк, покрытый инеем, заснеженный и стылый. Воздух казался безумно холодным, и солнца не было — небо белое, как обычно бывает в ноябре или марте.
Деревья чуть блестели от тонкого слоя инея, ветки, казавшиеся слепленными из снега, едва заметно качались на ветру.
Мама сидела на скамейке и вязала что-то длинными спицами. Я присмотрелась: это были пинетки.
Наверное, для Саши.
Скамейка тоже была заледенелой, и я забеспокоилась.
— Мам…
Она подняла голову, улыбнулась мне.
— Ты не сиди тут… Холодно же…
— Ничего, Светик.
Она всегда называла меня так… Светик, Светик-цветик, Светоцветик…
— Ничего. За зимой обязательно будет весна. Просто нужно подождать.
Я усмехнулась.
— И тогда зацветёт сухое миндальное дерево?
Мама, конечно, прекрасно помнила, откуда эта фраза. «Кентервильское привидение» — один из моих самых любимых детских мультиков.
— Обязательно зацветёт, Светик. Оно не цвело, потому что рядом с ним не было тёплой, доброй и солнечной души. А когда появляется солнце — лёд тает и всё цветёт…
Я хотела спросить у мамы что-то, но не успела — сон растворился. Я открыла глаза и увидела, что по-прежнему нахожусь в своей комнате, рядом на спине спит Юрьевский, а на улице идёт снег.
Пушистые, как тополиный пух, снежинки кружились в воздухе, танцевали, и глядя на них, мне было почему-то очень легко дышать.
Я села на постели, улыбнулась и вдруг вспомнила…
Сзади зашевелился Макс, и я спросила у него, не оборачиваясь:
— Сегодня ведь пятнадцатое ноября, да?
— Да, — он зевнул. — А что?
— Просто. У моей мамы сегодня день рождения.
— А-а. Поедешь поздравлять? Или по телефону позвонишь?
— Нет. Я не могу её поздравить, как бы ни хотела. Они с папой погибли шесть лет назад.
Юрьевский молчал. Не знаю, почему, но я вдруг начала рассказывать… мне очень хотелось рассказать ему. Именно ему…
— Ты, наверное, не помнишь. Тогда самолёт упал с нашими туристами, возвращавшимися из Турции. Там все погибли, не только мои родители. Сашка с тех пор боится летать. Ей тогда пятнадцать было, она ревела белугой… А я страшно не хотела, чтобы её у меня забрали. Сам понимаешь — двадцать лет, я на последнем курсе института была. Начала срочно работу искать, никуда не брали без опыта-то. А потом я пришла на собеседование в твою компанию, и проводил его сам Мишин. Он-то меня и взял, не знаю уж, почему. Перспективу какую-то увидел… Я поэтому до сих пор считаю себя ему обязанной и берусь за любой заказ.
Макс опять зашевелился, сел рядом со мной. Я повернулась к нему лицом и улыбнулась, увидев, как внимательно он слушает.
И поймала себя на мысли, что мне очень нравятся его губы…
— Ты тоже боишься летать? — спросил он тихо, и я покачала головой.
— Нет. Знаешь… Я только в прошлую пятницу вдруг поняла, что Саша так и не выросла. Мне уже не двадцать, а двадцать шесть, я совсем другой человек. А сестра так и осталась пятнадцатилетней глупой девочкой, эгоисткой до мозга костей. И отчасти в этом виновата я.
— Глупости.
— Это не глупости, просто факт. Я ведь не говорю, что виновата целиком и полностью… Но отчасти — да. Слишком сильно дрожала над ней, берегла от всего. Нельзя так… Как она жить дальше будет?