— Перестань! — казалось, дона сейчас хватит удар, он покраснел и схватился левой рукой за грудь. — Прекрати! Замолчи! Заткнись!!!
Гарри внезапно успокоился. Он с некоторым удивлением смотрел на отца.
— Ты злишься на меня? Почему? Не потому ли, что я сказал правду? Не потому ли, что я был счастлив хотя бы месяц, в то время как у тебя кроме твоей семьи ничего нет?
— Прекрати!!! — сорвался на визг Джакопо Салотти. — Прекрати немедленно! Сейчас же! Я приказываю!
— Ты боишься, — вдруг догадался Гарри. — Ты боишься меня!
— Перестань! Заткнись ты, ублюдок!!!
Визг дона напоминал уже вой умирающей собаки. Неожиданно для всех, в том числе и для себя, Гарри начал наступать на отца.
— Я понял! Ты боишься! Боишься, потому что я свободен! А ты — раб! Ты делаешь то, что от тебя требуют! Семья, доны, обстоятельства твоей дерьмовой жизни! Боишься потому, что я был счастлив...
— Прекрати!!! Заткнись!!!
— А ты — нет! — продолжал наступать на отца Гарри. — Ты боишься потому, что я способен полюбить, а ты — нет! Ты боишься потому, что я человечен, а ты — нет!!! В твоей жизни нет ничего, кроме крови, грязи, дерьма и страха! И даже лежа на смертном одре, ты будешь бояться!!!
— Прекрати!!!
— Тебе нечего вспомнить, кроме убийств, шлюх и толпы «горилл» вокруг.
Гарри подошел к отцу вплотную и заглянул в его перекошенное лицо.
— В твоей жизни...
Он не успел договорить. Пуля, выпущенная из «магнума’38», разорвала ему сердце. Гарри секунду удивленно смотрел на дымящийся револьвер, зажатый в руке отца, а затем пошатнулся и рухнул на темный ковер, приглушивший звук падения.
— В моей жизни был ты, — беззвучно прошептал дон.
Луччи поднялся со своего кресла и, подойдя к Салотти, осторожно коснулся его плеча. Тот дернулся, словно от удара током.
— Дон, — почтительно прошептал consigliori, — успокойтесь. Вы поступили правильно.
— Позвони Тони, — хрипло выдавил из себя тот. — Ты знаешь, что сказать ему. Знаешь... что сказать.
— Да, — кивнул Луччи.
— Надо быть милосердным, — бесцветно проговорил Салотти, не отрывая взгляда от мертвого тела сына. — Они любили друг друга. Когда- то. Теперь у меня нет сына.' Но надо быть милосердным.
— Я понимаю, — вновь кивнул consigliori. — Я все понимаю.
— Сделай это Винс... для меня...
— Конечно, дон.
— Иди, — прошептал Салотти. — И пришли людей. Нужно убрать мальчика отсюда. Негоже ему лежать здесь. Иди, Винс.
Винцент Луччи вышел из гостиной и торопливо направился к телефону.
* * *
Аэропорт Логана был переполнен. Здесь толпилось столько народу, что хватило бы, чтобы возвести «живую» изгородь от Вашингтона до Лос-Анджелеса. Терминал «В», расположенный прямо напротив автомобильной стоянки, бурлил. Он был самым многолюдным.
Лион попросил таксиста остановиться у больших стеклянных дверей терминала и помог Джастине выйти на улицу. Затем, уже вдвоем, они подхватили Барбару.
Девушку пошатывало. Она выглядела очень уставшей. Ее отсутствующий взгляд замер на какой-то невидимой точке впереди девушки.
Лион торопливо протянул таксисту две стодолларовых купюры, и тот с благодарностью принял их. Сумма, заплаченная «щедрым господином», превышала реальную плату за проезд по меньшей мере на сорок долларов.
— Спасибо, мистер! — крикнул таксист ему вслед.
Лион проводил женщин в здание терминала и усадил на места для пассажиров.
— Джас, тебе придется присмотреть за девочкой, пока я схожу за билетами, — сказал он. — Это не займет много времени.
— Конечно, Ливень, — Джастина кивнула.
— Я быстро, — пообещал Лион и направился к видневшейся в дальнем углу огромного зала стойке авиакомпании «Скаймастер».
Джастина посмотрела на дочь. Жалость тронула ее сердце, но слез у женщины уже не осталось. Душа Джас напоминала огромное пепелище. Все, что было у нее в жизни, рухнуло вчера, оставив после себя лишь дымящиеся развалины. Мир, солнечный мир, такой прекрасный, добрый, яркий, исполненный сбывшихся фантазий и счастья, вдруг превратился в кошмар наяву.
«Сколько боли... Сколько боли...», — подумала Джастина.
Барбара сидела прямо, словно внутри у нее появился железный стержень. Она не оглядывалась и никак не реагировала на окружающее. В ней вдруг угасла искра жизни, которая наполняет тело и делает его живым, способным любить и сострадать, смеяться и плакать. Глаза, тусклые, подернутые серой пленкой отстраненности, не двигались. Сцепленные «в замок» руки бесчувственно лежат на бедрах. Даже грудь почти не вздымается.