Впереди по обе стороны коридора десятка полтора процедурных клетушек, в которых оказывают первую помощь. От коридора они отгорожены занавесками, кроме одной, где стоит каталка — на ней пожилой мужчина в кислородной маске; худые руки его крепко вцепились в края. Туда-сюда снуют медсестры, они хлопочут вокруг несчастных, подбадривают их, дают советы. Слышны отдельные фразы: «Старайтесь не расчесывать», «Наклоните голову сюда», «Сейчас будет больно, но сразу пройдет», «О господи… Ну ничего… Ничего страшного», на пол плещет струя, и клетушку заполняет кислый запах рвоты.
Я гляжу вниз, в промежутки между занавесками и полом, ищу комнатку, куда поместили моего Робби, хочу различить хоть какой-нибудь намек на его присутствие. Вижу сумки, кучи одежды, чьи-то голые до колена ноги, но никаких признаков Робби.
Мы останавливаемся перед служебным помещением.
— Подождите секундочку, — говорит регистраторша. — Сейчас позову врача, и он с вами поговорит.
Я думаю, что она заглянет за занавески, но она шагает дальше и скрывается за двойной дверью в конце коридора, на которой написано «Реанимация».
«Господи, только не это», — молнией проносится мысль, и меня охватывает паника.
Сердце колотится, ноги подкашиваются, коленки стукаются одна о другую. Я прижимаю руку к губам, второй хватаюсь за стойку. Целую минуту, которая кажется вечностью, прихожу в чувство и уговариваю себя не волноваться. Робби семнадцать лет. Он совсем юный, здоровье у него крепкое. И здесь ему обязательно помогут. Боже упаси, конечно, но, даже если сердце его перестанет биться, здесь найдутся опытные специалисты и необходимое оборудование, и все будет в порядке. Надо успокоиться и срочно позвонить Филу.
Не спуская глаз с палаты реанимации, подхожу к ближайшему шкафу, останавливаюсь возле штабеля костылей и кресел-каталок, лихорадочно роюсь в сумочке, разыскивая мобильник, не нахожу, высыпаю все содержимое на пол и вдруг вспоминаю, что он у меня в отдельном карманчике с молнией. Целый месяц, даже больше, мне удавалось избегать разговоров с Филом, и, как ни смешно, как ни нелепо может показаться, я была бы счастлива вообще никогда не слышать его голоса. Но мы были женаты больше семнадцати лет, и он отец моих детей, поэтому приходится искать слова для общения, не опускаясь до обычного обмена любезностями, переходящего в перебранку. А сейчас дело не терпит отлагательств.
«Хватит ребячиться, Оливия, — говорю я себе. — Возьми и позвони».
Нажимаю кнопки, слышу гудки. Один, два, три, четыре, пять… Включается автоответчик.
— Фил, это я. Прошу, свяжись со мной, как только получишь это сообщение.
Даю отбой и тупо гляжу на мобильник. Черт побери, какая дура! Придется звонить снова. Он не станет перезванивать, будет уверен, что я докучаю просто так. Я уже проходила через это, когда он бросил меня. Я звонила ему по поводу и без, в любое время суток, даже ночью — дети спят, две-три порции джин-тоника, и я ничего не могу с собой поделать. Сначала он отвечал, терпеливо пытался втолковать, что я должна «начать новую жизнь», смириться с тем, что наши отношения «естественным образом подошли к концу, исчерпали себя», а потом просто включил автоответчик. И всякий раз я испытывала унижение и боль, будто в открытую рану мне сунули перочинный нож. Теперь эта стадия позади, но свидетельство о разводе я получила только вчера, и, услышав сообщение, он непременно подумает, что у меня опять тот же бзик.
Хожу туда-сюда по коридору и делаю еще попытку.
— Фил, это снова я. Надо было сразу сказать, дело не во мне. Робби попал в больницу. С ним что-то случилось в городе. Не уверена, но он, наверное, выпил что-то не то. Больше пока ничего не знаю. Жду врача, сейчас вый дет и все расскажет.
Опускаю мобильник в сумку, стараюсь дышать как можно глубже. Вот так. Хоть это сделано. По крайней мере, он не сможет сказать, будто я утаиваю от него все, что связано с детьми. Выхожу из-за шкафа с лекарствами, пропускаю пожилую женщину, толкающую перед собой ходунки на колесиках в сопровождении медсестры. За ближайшими занавесками кто-то плачет в голос, кажется молодой человек.
— Зачем, что вы сделали?! — кричит он.
Женский голос пытается его успокоить.
Гляжу на сплошные двери кабинета реанимации и молю Бога, чтобы они поскорее открылись. «Что там сейчас происходит?» — эта мысль изводит меня. Регистраторша должна была выйти лет сто назад. Подумываю, не зайти ли самой, но, по правде говоря, страшновато. Я прекрасно знаю этот кабинет, знаю, что нередко происходит за этими дверями. И не хочу видеть Робби под дефибриллятором, не хочу испытать ужас, глядя, как его пытаются вернуть к жизни… Но что с ним случилось? Я даже этого не знаю. Около часа назад позвонил его друг Марк Кэмпбелл. Я сидела в ресторане, там был такой шум, что я и половины не поняла из того, что он наговорил. Да и вокруг него, слышно было в трубку, стоял галдеж. Смогла только понять, что он сейчас на Королевской Миле, возле какого-то паба, и что Робби потерял сознание. Эмили Джонс, их подружка, оказала первую помощь, потом приехала «скорая». Я попросила Марка подъехать к больнице, торопливо попрощалась со своим визави и как ошпаренная выскочила из ресторана. Сидя в такси, я нарисовала себе картину, будто Робби просто напился и его привезли в больницу, чтобы сделать промывание желудка. Теперь я в этом не уверена. Прошло столько времени, а он все лежит, и не в процедурной клетушке, а там, в палате реанимации, я уже места себе не нахожу, тревога все нарастает. И где же Марк? Вряд ли он тоже там, вместе с Робби. Он должен быть где-то неподалеку.