Зеки заглянул поверх моего плеча в лист бумаги:
— А что… Довольно круто. Мне нравится, — сказал он.
«Окраина — это лачуги, и в них живут золотоискатели. Мы — беглецы», — написала я. В моей голове звучал тихий голос, и я записывала под его диктовку. И я знала, что этот тихий настойчивый голос не принадлежит ни Богу, ни какой-либо музе и вообще никому на свете, кроме меня самой. Это был мой голос. Мой и больше ничей, и я слышала его предельно четко. И он еще не закончил:
«Окраина — это лачуги, и в них живут золотоискатели. Мы — беглецы, и закон по нам изголодался».
А потом голос умолк. Исчез, затих где-то глубоко внутри меня. И я не знала, вернется ли он когда-нибудь. Наконец я прочла то, что написала.
— Мы — беглецы, — сказала я Зеки, улыбаясь. На меня напал смех, похожий на икоту. — Мы — беглецы? — спросила я.
— И закон по нам изголодался, — ответил с улыбкой Зеки. В этих фразах не было ни малейшего смысла, они ничего не означали. Однако Зеки понял. А прочее было неважно.
Это было лучшим из того, что я к тому времени в своей жизни написала. Я сразу это поняла. И что ничего лучшего я уже не напишу. На мой слух это звучало совершенно.
Сидя на корточках на полу гаража, мы с Зеки произносили эти слова снова и снова, пока они не превратились в код. Код для обозначения всего, о чем мы когда-либо станем мечтать. Такой код, что, повстречайся мы снова лет через пятьдесят, достаточно будет его в точности воспроизвести, и мы сразу поймем. Поймем, кто мы такие.
— Можно тебя поцеловать? — спросил Зеки, и я подумала, что лучше бы он этого не спрашивал. И в то же время мне понравилось, что он это спросил, а не стал пользоваться ситуацией.
— Можно, — ответила я, и мы поцеловались, и я почувствовала крохотный кончик его языка на своих зубах, и от этого меня пробрала дрожь. И все время, что мы целовались, в моей голове крутилось: «Мы — беглецы, беглецы, беглецы», и я знала, что закон, каким бы он на хрен ни был, по нам изголодался.
Глава пятая
Мама должна вернуться в пять. Когда вернутся тройняшки — без понятия; впрочем, я могла рассчитывать, что вероятность их появления дома крайне мала, пока они нюхают клей или занимаются сексом с девушками на заброшенных фабриках. Ситуация напоминала часовую бомбу, готовую вот-вот взорваться, и мы должны были ее обезвредить, не зная, как это делается. А может, наоборот, мы сами закладывали бомбу. Кто знает. Я чувствовала только, что нечто стоит на кону, вот что я пытаюсь сказать. Мне хотелось и дальше целовать Зеки, однако с этим соперничало возбуждение, рожденное возможностью что-то создать. У нас были слова. Наш код. Окраина. Беглецы. Закон. Но нам предстояло придать всему этому привлекательный вид.
У Зеки имелись всякие крутые и дорогие художественные ручки и карандаши, типа «Пентел» и «Майкрон», а также японские кисточки для рисования, но я предпочла черный маркер «Крайола» и принялась за работу. На листе бумаги предстояло расположить множество слов, поэтому мне пришлось уменьшить размер букв, чтобы осталось место для Зекиных художеств, но в то же время я хотела, чтобы шрифт был достаточно жирным и эти слова легко читались. Заглядывая мне через плечо, Зеки шептал очередную букву (б…е…г…л), и мне нравилось ощущать его дыхание на шее, однако рука моя не теряла при этом твердости.
Когда я закончила, Зеки утащил лист (я даже не успела перечитать написанное) и взялся за работу со всеми своими карандашами, ручками и кисточками. Я понимала, что у него в голове сформировалась какая-то законченная картина, судя по тому, как уверенно двигалась его рука, пусть даже он не мог унять дрожь от страха что-нибудь испортить. Он начал с линий электропередач, протянувшихся над листом словно тонкие рубцы от шрамов, а когда к нему пришло ощущение масштаба, он нарисовал целый ряд красивых лачужек с провалившимися крышами. Нарисовал обломки горных пород, сгоревший автомобиль и стаю диких собак. Затем нарисовал четыре стоящие на открытом воздухе кровати, с изголовьями, напоминающими готические соборы, и множеством завернутых в простыни детей. Наконец он отпрянул от изображения, словно выдернул штепсель из розетки, и стал пристально его разглядывать. Я тоже пристально рассматривала то, как его рисунки сплелись с моими словами, и еще то, как два наших сознания объединились и превратились в единое целое. Затем, аккуратно, чтобы не задеть мои слова, Зеки склонился над бумагой и нарисовал две гигантских, отделенных от туловища руки с иссохшими и изломанными пальцами, которые, казалось, пылают, отбрасывая отблески по всему листу. Руки эти тянулись к лежащим в кроватях детям, однако висели в воздухе и никак не могли до них дотронуться.