Пошли осматривать чердак. Сколько стоял этот дом, можно судить по чердаку. Чего только здесь не было! Чемоданы из фанеры, сундуки, обитые жестью, какие-то старые тумбочки, железные кровати…
А вот патефонные пластинки, лежащие стопкой на этажерке. У бабушки была такая же бамбуковая этажерка на гнутых ножках в палец толщиной.
Рядом — старая швейная машинка, ручной «Зингер». Евгения бросилась к ней, открыла фанерный кожух — все цело! Даже нитки есть! Под лапку подложена тряпочка. Тот, кто здесь жил до Германа Генриховича, был очень бережливым человеком, ничего не выбрасывал, все аккуратно складывал для будущих поколений. Авось пригодится.
Вот и пригодилось. Евгения сдула с машинки пыль и поволокла ее к лестнице. Лентяй в мохнатой шубе посерел от пыли. Где он там лазил, пока она проверяла машинку? За крысами, что ли, гонялся?
— Ну? — сказала Евгения и открыла люк. — Я буду спускаться с машинкой, а ты как? Я ведь тебя не удержу! Ладно! Я сначала спущу машинку, а потом за тобой поднимусь. Как-нибудь вместе слезем.
Евгения спускалась по лестнице, левой рукой держась за прутья, правую руку оттягивала машинка, а сверху из люка на нее, сгорбившись, глазел Лентяй. Уф, слезла! Поставила машинку у подножья лестницы, потом взглянула наверх — как она будет сейчас спускать пса? — машинка будет мешать, — и отставила ее к стене. В это время черная туша Лентяя шмякнулась об пол, да так, что доски спружинили и подбросили Евгению вместе с машинкой.
— Ах! — вскрикнула она. — Опять ты меня напугал!
Пес посмотрел на нее из зарослей шерсти и стал отряхиваться. Евгения замахала руками:
— Что ты делаешь? Давай я тебя лучше пропылесосю! — И она от души рассмеялась то ли над собой, то ли над милой неправильностью великого могучего русского языка, который выдерживает все, в том числе и «пропылесосю».
С утра Михаил Анатольевич занимался делом Огаркова. Если с вопросом — кто убил Василия Дмитриевича? — все было ясно, то вот зачем — абсолютно непонятно. Какая нужда была у Мокрухтина заказывать пьяницу Огаркова?
Смолянинов позвонил в квартиру стариков.
На телефонный звонок из своей комнаты выскочил Цецулин.
Следователь узнал старика и про себя отметил: «Тот самый, который бегал в целлофановых пакетах».
— Очень хорошо, что вы позвонили! — обрадовался Михаил Иванович. — Его как раз нет дома, быстрее приходите. Это одна шайка.
— Какая шайка? — не понял Михаил Анатольевич.
— Мой сосед, другой мой сосед и под нами, которого убили.
— Вы имеете в виду Огаркова?
— А кого же еще! — воскликнул Цецулин. — Вы придете или нет? Я опасаюсь за свою жизнь!
— Еду! — сказал Михаил Анатольевич и бросил трубку.
Цецулин был радостно взволнован. Есть с кем поговорить.
— Пока его нет, я вам все расскажу, — вцепился он в следователя. — Садитесь вот сюда, на этот стул. Если на нем сидишь, ему не слышно.
Смолянинов сел, а старик достал из-под кровати скамеечку и пристроился в ногах следователя, поманил:
— Наклонитесь!
— Зачем, Михаил Иванович? Его же нет дома? — Смолянинову никак не хотелось приближать свое лицо к давно не бритой и седой щетине старика, от кацавейки которого несло потом и луком.
— Говорю вам, наклонитесь! Здесь везде микрофоны, он записывает.
Смолянинов неохотно наклонился, и губы старика, брызгаясь слюной, зашептали ему прямо в ухо:
— У него на балконе тарелка стоит и все слышит. Он ее иногда поворачивает в мою сторону. Я думал, что он в доме напротив молодых женщин разглядывает: сначала купил для них подзорную трубу, а теперь стал подслушивать. Ну, вы понимаете, о чем я говорю? Он не их — он меня подслушивает.
Тут у Цецулина воздух в легких кончился, старик откинулся от Смолянинова и стал дышать со свистом. А Смолянинов протер платком влажное ухо и прочистил его мизинцем. Предстоял второй сеанс связи. Цецулин вздохнул поглубже и опять прилип к следователю:
— Огарков, Мокрухтин, Самсонов и Марья Дмитриевна — это одна шайка!
— Да что вы, Михаил Иванович! — отшатнулся Смолянинов. — Это же ваша жена, — увещевал он старика, вспоминая, как тот натурально всхлипывал прошлый раз, рассказывая о ее смерти.
Старик обнял его за шею и потянулся губами к уху:
— Она мне чужая, чужая! Она больше любила Самсонова, чем меня. А брату своему из нашей пенсии деньги на водку давала.
— Какому брату? — нахмурился Смолянинов.
— Тихо! — зашипел Цецулин. — Огаркову. А почему она Самсонова так любила? Потому что тот устроил того на радиозавод. Понимаете?