— Это он знает, отъездил три года в спецбригаде.
— А твое мнение?
— По поводу чего?
— Что санитаром.
— Женщин, по-моему, туда не берут. Не понравится — уйдешь.
— А ты жестокий, дед.
Петр Федорович удивился. Он хотел поддержать Алешу именно жесткостью слов, мол, о чем дискутировать? Устроился — ну и ладно, молодец. Он знал, что для сына и невестки это — целое событие, догадывался, что они сочтут выбор Алеши не слишком удачным. Петр Федорович тоже не испытывал восторга, но ничего фатального в сущности не произошло, вреда-то уж точно никакого, а может, и польза будет: все время среди людей, где важная, открытая сторона жизни, мальчик выровняется со всеми в ее восприятии, очнется, придет в себя…
Никто не знал, как он любил внука. Но любовь и нежность к нему старался держать не на виду. Он едва ли смог бы объяснить почему. Не потому ли, что чувства эти, как казалось ему, выходили за край возможного и нормального? Он помнил Алешу трехлетним. Юра и Катя уехали в отпуск. Петр Федорович помогал жене купать Алешу. Какое наслаждение было видеть разрумяневшееся лицо его, причесывать влажные волосы, тщательно вытирать ножки, особенно между пальчиками и целовать розовые пяточки… Боже, мог ли думать, что одну из этих ножек размозжит осколком, что хирурги отпилят пальчики, полстопы, что останется только та пятка, но уже жесткая, мужская, натертая сапогом.
«Я не жесток, Алеша. Что ты знаешь о жестокости?» — завертелось на языке, но вовремя сдержался. Вспомнилось единственное, тихим голосом рассказанное внуком, как сшибся в рукопашной с человеком в чалме, ничего под рукой не оказалось, и он малой саперной лопатой секанул его по шее с такой силой, что сталь вгрузла, голова в чалме завалилась — и в лицо, на масккостюм ударила теплая жутко красная струя, и тело убиваемого сползло, только руки еще долго шарили по траве.
Петр Федорович вздрогнул от телефонного звонка.
— Папа, Алеша у тебя?.. Он нужен… Быстро! — услышал Петр Федорович спотыкающийся в одышке голос сына.
— Что случилось?
— Потом!.. Быстро дай Алешу!
— Тебя, — Петр Федорович позвал внука.
— Немедленно поезжай к Гольцевым! — кричал Юрий Петрович. — Володя застрелился!.. Уже привезли домой!..
Петр Федорович тревожно вслушивался в этот крик, словно пробивавший мембрану, и смотрел на лицо Алеши, вдруг сжавшееся, ставшее белым, трубка отодвинута от уха, поползла по щеке, и голос Юрия Петровича утыкался в скулу сына:
— Почему ты не отвечаешь?! Ты слышишь?! Все уже там!..
— Я не поеду, папа, — облизнув ссохшиеся губы, произнес Алеша. — Я не могу туда… Не могу…
— Я звоню из ординаторской… Сейчас войдут… Я прошу тебя, поезжай… Я требую!.. Если ты не поедешь… — просил Юрий Петрович.
Но Алеша уже опустил трубку на рычажки…
Сидели рядом на диване. Алеша, сжав виски ладонями и уперев локти в колени, Петр Федорович — глядя прямо перед собой, в ожидании… Но внук молчал.
— Что произошло? — не выдержал Петр Федорович.
— Застрелился Вовка Гольцев.
— Кто это?
— Из моего класса. А там в одном взводе оказались, он в моем отделении. Не раз в засаду ходили, и под пулями шел рядом. Со всеми вместе — в порядке был всегда. А остался один — струсил. У него автомат осколком разбило. Послали за патронами. А он отлежался за валуном, пока все кончилось… Не может человек, если с оружием, — быть нормальным, а безоружный — уже трус… Ночью это было… После сказал, что заблудился. Знал, что грозило… Собрали комсомольское собрание. Я предложил: отправить в Союз дослуживать. Он плакал, извинялся. Проголосовали единогласно. Ну и отправили. Куда-то в Молдавию, в стройбат…
— Из пистолета?
— Наверное… Провез какой-нибудь трофейный…
— Тебе надо пойти.
— Не могу… туда… Недавно отца его встретил. Хирург, с папой работает… — и он представил, как войдет в комнату, где на столе гроб, а в нем — Вовка… Уже по-кладбищенски пахнет лапник, вплетенный в венки… Много народу… Войдет, и все повернутся к нему… И Вовкины родители… К ним подойти надо, что-то сказать. Но что?.. А вдруг отец Вовкин спросит: «Зачем ты здесь теперь?.. Ты ведь обещал зайти, но не зашел, когда Вова был жив…»
— Ну, как знаешь… Ты человек взрослый… Если принимаешь такие решения… — сказал Петр Федорович, понимая, что уговаривать, требовать, взывать, настаивать бесполезно. — Будешь здесь? Я выйду за хлебом. — Хлеб в доме имелся, но Петр Федорович угадывал, что внуку хочется побыть одному. И ему, Петру Федоровичу, будет спокойней, если Алеша сейчас останется, не уйдет в поисках одиночества неизвестно куда.