Погода действительно поменялась. Небо по-летнему засинело, к полудню стало просто жарко, солнце размягчало битум.
Сидя в комнате Уфимцева спиной к окну, Петр Федорович чувствовал, как солнце печет в спину, и сожалел, что надел пиджак. Генерал ходил перед ним высокий, огромный в коричневой с серыми полосами пижаме с широченными штанинами, и Петр Федорович заметил, что большие ступни, неестественно белые, сильно отечны, словно накачаны, и едва вмещаются в шлепанцы.
— Ты хочешь опровергать меня? — шевельнул Уфимцев черными бровями. — Трус Уфимцев, сдал Город, хотя там еще шестьсот человек держались. А теперь врет, что там никого не было. Так? — Вдруг поманив Петра Федоровича пухлым пальцем, сам приблизил к нему лицо. Петр Федорович близко увидел большой угреватый нос, мелкие насечки морщин под глазами, на скулах. — Ты знаешь, откуда я приехал на фронт? Меня посадили в апреле сорок первого. А в июле сняли с этапа в Бугульме и — в Москву. И опять в своей генеральской форме я и отбыл воевать под Смоленск… Вот и скажи, мог ли я, возвращенный оттуда, допустить малейшую ошибочку, ничтожно оплошать?.. Чушь все это! — Уфимцев шагнул к столу и брезгливо отодвинул бумаги, которые, придя, положил перед ним Петр Федорович, захлопнул книгу с его закладками. — Забери!.. Ты что же думаешь, я так просто сдал Город? Я ждал, пока эту необходимость поймут и прикажут мне…
Уфимцев говорил о себе, о своем, и Петр Федорович почувствовал, что разговор свернул в сторону от главного, ради чего он тут — о 1-м СБОНе Уфимцев и не вспоминал.
— Но в книге вы пишете, что решение было принято вами, — все же сказал Петр Федорович.
— А ты хотел, чтоб я в своей книге себя же и обгадил? — он налил себе полный стакан боржоми и залпом выпил. Растревоженный прошлым генерал, словно забыв о присутствии гостя, думал вовсе не о деле, с которым пришел к нему бывший командир одной из десятков его рот. Уфимцев знал, что не был трусом и не раз доказал это. Но… Даже будучи уже в возвращенной ему генеральской форме и получив дивизию, как бы ощущал, что прежнее клеймо проступает на мундире и, незримое, оно все же видно начальству и подчиненным. Намекни он своему начштаба и комиссару о целесообразности оставить Город, даже если бы оба признали его правоту, все равно ему бы казалось, что в глубине души они с подозрением вспомнили бы, из каких мест он только что отпущен. С этим чувством, въевшимся, как отметины оспы, с ощущением постоянного психологического надлома, с болезненным ожиданием, что за любым его словом, приказом, поступком сослуживцы будут искать второй смысл, он и вступил в войну. И потому жестко решил не сдавать Город, даже если самому придется погибнуть, объективно сообщать в штаб фронта ситуацию — пусть там дозреют, поймут, прикажут, только бы не дать повода усомниться в его честности, преданности родине, в справедливости воли Верховного вернуть ему, Уфимцеву, генеральский мундир. Ибо существовало главное: доказать всем, что Верховный поверил ему не зря…
Но ничего этого Петр Федорович не знал, как не знал и того, что возвращенный с этапа и надевший генеральский китель Уфимцев, надел и вериги вечного сомнения: до конца ли поверил ему Верховный?..
— Ну, идем, посмотришь мой приусадебный участок, — очнулся Уфимцев.
— Далеко? — спросил Петр Федорович.
— Не очень, — генерал шагнул к балкону. — Иди сюда, — он невольно пригнулся в дверном проеме. — Нельзя человеку иметь такой рост, как у меня.
— Почему?
— Начальство не любит смотреть на подчиненных снизу вверх…
Они вышли на балкон. В аккуратных, наново покрашенных ящичках, опоясывавших его, пестрели невиданные прежде Петром Федоровичем цветы, росли маленькие помидоры. С боков и сверху балкон прикрывали подлакированные щиты, по натянутым лескам вился дикий виноград. Отсюда, с одиннадцатого этажа, далеко просматривался новый жилой массив с четким пересечением улиц, бульваров, засаженных деревьями и кустами, поблескивали каналы и озерца. По белому песку небольших пляжей бегали в трусиках дети, а мамы сидели под грибками, сняв босоножки и сунув ступни в теплый песок.
— Вот она, жизнь, — сказал Уфимцев. — А ты, понимаешь, как крот, куда-то роешь дыру да все во тьму, назад. Кому и что надеешься доказать? Пошло оно все… — и он сочно, как сплюнул, выматерился. — Хочешь, чтоб я тебе подтвердил про какой-то СБОН, про который я и не слыхивал, подтвердил, что я говно: отдал немцам Город, когда в нем еще до самого освобождения держался целый батальон…