Усмиряя Воронка, Шандыба думал: отчего неймётся германцу, всё бы ему воевать русскую землю. Пулемёт выдумал, именем российским назвал — «максим». И ероплан от него летает, бомбы в нашего брата кидает...
Рокот самолёта застал генерала Краснова во флигеле, где размещался штаб дивизии. Он выскочил во двор. Следом выбежали несколько офицеров.
Сделав круг, самолёт удалился. Краснов прошёл в штабную комнату, склонился над картой фронта, разложенной на столе, всмотрелся в линию расположения корпусов немецких и русских.
Генерал понимал, что этот самолёт — разведчик. Не иначе германцы готовят очередное наступление. Где оно начнётся — вот вопрос. Основательности германского штаба и его командования Краснов отдавал должное. И ещё ему как человеку военному импонировали дисциплина и порядок в немецкой армии. Там ^солдат не ропщет, не выступает против войны, и никому не дозволено выдвигать какие-то требования. Немец даже и не подумает выразить недовольство питанием. А казаки подняли бунт.
Краснов отмечал на карте места, где немцы могли бы начать наступательные операции. А самолёт противника в это время высматривал, где русское командование сосредотачивает резервы, пути переброски их к фронту.
Изучая линию обороны дивизии, Краснов выискивал места возможного прорыва немецких войск, учитывая их излюбленную тактику фланговых ударов. Однако явно угрожающих участков он не увидел.
Пришёл хорунжий Любимов. Генерал оторвался от карты:
— Ну-с, Алексей, принеси-ка мне ужин не из офицерского котла, а из казачьего. Хочу узнать, чем людей кормят.
Среди казаков дежурного взвода с утра пошли разговоры:
— Дезертира поймали.
— С фронта сбёг.
— Ничего, скоро все побежим...
Ус услышал, прикрикнул:
— Но-но, балаболки, присягу забыли?
Увидел Шандыба дезертира: маленький, щуплый, воротник на шее хомутом болтается. Озирается среди казаков затравленным зверьком.
— Куда же ты бег? — спрашивают казаки.
— Домой, на Рязанщину. Там, в селе, жена с детишками. Пухнут с голоду.
— Дак изловят же.
— Меня изловят — другие убегут. Ты вот в окопе посиди!
— Сидели.
— Гляди, братцы, он ишшо нас окопом стращает!
— А могет, он правду гутарит. У нас на Дону по базам ветры гуляют.
— Немец прёт.
— Да ты, я зрю, и трибунала не пужаешься?
— А чего его пужаться? И там смерть, и в окопах смерть. Кабы конец войны видеть, а то ведь нет...
Прибежал хорунжий Любимов:
— Ус, седлай коня, дезертира в штаб корпуса.
Разбрелись казаки, а у самих на душе муторно. Жаль солдатика, по всему видать, настрадался в окопах...
Возвратился полковник Денисов. Вызывали для перевода, однако Брусилов представление задержал.
Узнав о волнении в третьей сотне кубанцев и о поимке дезертира, начштаба нахмурился:
— Знаете, Пётр Николаевич, я слышал в штабе фронта, что в Петрограде нездоровая обстановка. В окружении царя на важные государственные дела влияет Григорий Распутин. И этот сибирский бродяга всецело овладел доверием государя. Да и о императрице всякие грязные слухи гуляют по столице.
— Я им не верю, Святослав Варламович.
— Рад бы с вами согласиться, да конкретные факты налицо. Ни одна смена государственных деятелей не проходит без Распутина. Эта чехарда вызывает возмущение в Петрограде. Ко всему, безграмотный, развратный мужик вхож в покои императрицы. Он якобы лечит наследника. В Петрограде, Пётр Николаевич, брожение умов. Как бы не воспользовались этим всякие социалисты.
— Господь не допустит. Триста лет сидят на троне Романовы и, даст Бог, просидят ещё больше.
— Хочется верить, Пётр Николаевич.
— Мы, Святослав Варламович, императору присягали и будем верны ему. Донское казачество — одна из главных опор трона.
— Это так. Но волнение в третьей сотне удивляет.
— Что интенданты — воры, давно известно. Но сухари, поточенные мышами, в еду давать? Да за это надо под трибунал отдавать!
— Да не осудят ведь. У интендантов везде связи, они любого купят.
— Но, Святослав Варламович, есть ещё Божий Суд.
— Пётр Николаевич, воры и казнокрады Божьего Суда не боятся.
— Это горько. В Европе-то по-другому.
— Азия доминирует над европейской Россией силой своих традиций и привычек.
— Жечь калёным железом.
— Боюсь, слишком глубоки корни. Вот вы, Пётр Николаевич, говорили: блюсти верность императору. Я с этим согласен. Но до меня доходили и другие разговоры: якобы наша государственная система устарела.
Краснов постучал костяшками пальцев по столу.
— Когда подобные речи произносят социал-демократы, это одно дело. Я расцениваю их как заразу, растлевающую общество. Но если это говорят всякие там думцы, которые спят и видят себя во главе страны, то они толкают Россию в пропасть. Нам не грех поучиться у немцев. Слово «орднунг», что значит «порядок», для них священно...
Краснов поднялся, прошёлся по комнате. У большой карты России на стене остановился, скользнул взглядом по Донщине.
— Я, Святослав Варламович, хотя и родился в Санкт-Петербурге, но очень люблю Донщину. В своих книгах я, возможно, несколько идеализировал казачью жизнь, но поверьте, Дон — моя сердечная привязанность. Она передана мне по наследству. За Дон я готов жизнь отдать. Не могу спокойно слушать, когда казаки поют: «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон...», слёзы наворачиваются. Знаете, я не раз думал: если суждено мне будет выбирать место для жительства после армии, непременно остановлюсь на какой-нибудь станице, где растёт виноград, а летом подсолнухи и пчелы летают...
Краснов замолчал. Денисов встал:
— Пётр Николаевич, наши желания совпадают. Но это в далёком будущем... Позвольте откланяться.