– Дурак ты, – я дотянулась и постучала по выпуклому лбу, – таким и помрешь. Я не лучше. Оно, может, и не по правилам, но поверь, такими случаями не разбрасываются. Да и Бекшеева против не будет.
– Думаешь?
Знаю.
Эти руки… я уже видела, если не такие, то похожие. Тех, кому пальцы ломали, долго, с наслаждением, тех, кого резали на куски, а потом бросали, оставляли подыхать.
Она не сдохла.
И… и если так, то тоже потянется к жизни. Мы все к ней тянемся. А что может быть притягательней беременной женщины? Даже для меня.
– Хорошо. – Он потер шею. Медведь тоже понимал, пусть и сказать не умел. Но он наш. А стало быть, все правильно. – Только… не трогай этого мальчишку.
– И не собиралась.
– Тьма!
– Честно. Не буду. Я вообще на Северный Плес хотела. Яжинский опять письмо прислал, что нежить у них там.
– Да какая там…
– Вот съезжу. А то не знаешь, если не явлюсь, то завтра сам Яжинский заявится. С челобитной градоправителю.
Старик Яжинский характер имел такой, что и градоправитель старался с ним лишний раз не связываться. А я что? Я как-то вот умела слушать. И слушала. Да и вовсе… может, на баньку попаду, а если и нет, то посидим вдвоем на старом камне. Накатим по стопке травяной настоечки. И разойдемся, потому как нет на Дальнем нечисти.
Нет, не было и не будет.
– Машину я заберу.
– Одна?
– Не знаю пока. Если кто в конторе будет, то и прихвачу. Заодно уж поставлю в известность. Ты же ж еще…
Медведь покачал головой. Стало быть, и вправду про отставку помалкивал.
Трус несчастный.
Хотя… я бы на его месте, наверное, тоже не решилась бы сказать. Не сразу.
– Вот завтра и объявишь. – Я хлопнула его по плечу и забралась в салон, в котором еще витал едва уловимый аромат духов Бекшеевой.
Про одно соврала: не стала я заезжать в контору.
Никого-то видеть не хотелось. Совсем никого.
Я вдавила педаль газа, и «Студебеккер», рявкнув, прибавил ходу. Мимо пронеслась улочка, даже край нашего дома, поседевшего за зиму, виден был. Кольнула совесть: опять я Софью бросила.
Но от совести отмахнулась.
Не бросила.
К ней сегодня вроде клиент собирался. И еще письма были, которые пришли. Наверняка опять первым классом, и, стало быть, будет до ночи разбирать, раскладывать, дополняя чудесный пасьянс из женихов и невест.
Все мы и вправду тянемся к жизни. Те, у кого выходит.
Каменные дома сменились добротными срубами. А уж за ними дорога выкрутила на скалистый берег. Море омывало Дальний со всех сторон, правда, по-разному. И с севера оно подбиралось осторожно. Здесь берег уходил вниз, его устилала мелкая галька, которая чем дальше, тем крупнее становилась. Из нее спинами древних чудовищ поднимались валуны. Облепленные снизу ракушками, сверху птицами, они казались несокрушимыми, как сами скалы.
Дорога чуть свернула.
Мостовая закончилась давно, но дорога была наезженной, да и сегодняшний дождь лишь слегка подтопил ледяную корку. Это через месяц-другой все развезет так, что и на телеге не проберешься. А пока…
Я остановилась и выбралась.
Лес.
Вековые сосны поднимались к небесам. И сквозь драное полотно их ветвей проникало солнце, золотило чешуйчатые змеиные стволы. Пахло хвоей и живицей. Еще камнем. Рыбой, чтоб ее.
Спокойствием, мать его, давным-давно потерянным. А ведь почти уже привыкла, почти поверила, что меня отпустило, что все-то позади, страшное или не особо.
А тут…
Я оперлась на горячий капот, стянула плащ, подставляя себя ветру, и, запрокинув голову к небу, завыла. От боли. От безнадежности.
От…
От того, что бежать дальше некуда.
Меня назвали Зима, потому что на свет я появилась зимой. Все же была в этом какая-никакая логика. Жили мы на западе, почти у самой границы. Впрочем, там жили многие, и как-то никто не видел в этой границе беды. Просто есть, вот и все.
Порядок.
Это было важно что для отца, что для матушки, что для пятерых братьев моих и трех сестер – этот вот порядок, заповеданный богами, сохраненный предками.
Соблюдай порядок, и все-то будет хорошо.
Хрена с два.
Тогда, в тот гребаный день, когда началась война, я сбежала. Видят боги, чего мне это стоило. И отец, если бы узнал, поркой не ограничился бы. А он бы обязательно узнал, но… мне пятнадцать.
И любовь.
Что еще надо объяснять?
Он – Лес, сын Ворона, старшего мужчины в Пажитичах. Уважаемого. Богатого. Его сватали за мою сестру, потому что мы тоже род хороший и уважаемый. А она старшая. И в невестин возраст еще когда вошла. Ее сундук украшен резьбой, которую отец делал, и полон доверху. Там и рушники, и сорочки расшитые. Есть и на девичью красу, чтоб муж смотрел и насмотреться не мог. На плодовитость. На здоровье. На…