Он смотрит на их руки, но она смотрит на его лицо. На его прямой острый нос. На тёмные круги под его глазами и складки вокруг плотно сжатых губ, как будто он пытается сдержать крик. На расстегнутую верхнюю пуговицу рубашки, обнажающую его горло. На волосы, касающиеся плеч. На крошечное отражение мира в грустных карих глазах.
— Но я уже влюблена.
Он не отвечает, только выдавливает из себя улыбку. Кивает. Он старается выглядеть храбрым.
Она улыбается ему, наклоняясь ближе, чтобы привлечь его внимание. Очень мягко толкает его плечо своим.
— В тебя, Румп.
Он дважды моргает. (Он выглядит ошеломлённым, и это разбивает ей сердце.)
— Что?
— Я хочу поехать с тобой, — говорит она, накрывая его руку своей. Она не хочет его отпускать никогда. — Пожалуйста. Я не буду обузой. Я помогу тебе найти сына.
— Джейн…
— Я хочу остаться с тобой навсегда. Или, по крайней мере на столько, на сколько это вообще возможно. Мне всё равно. Возьми меня с собой, и я докажу тебе это.
— Ты не понимаешь, о чём говоришь.
— Не смей даже пытаться говорить мне, что я могу или не могу думать, Румп. — Но она знает, каково это — чувствовать себя человеком, которого невозможно полюбить (слышать «я люблю тебя» и ждать, что это окажется злой шуткой), поэтому она поднимает руку и нежно касается его лица. — Я люблю тебя.
Она встаёт. Отнимает свою руку от его руки, чтобы коснуться его лица обеими руками, глядя на него сверху вниз. Её сердце громко стучит, а пальцы дрожат, покоясь на его щеках. Она любит сломанного человека, который пахнет соломой и дорогим одеколоном. Она любит его, потому что они оба немного сломаны, и они оба немного печальны (и он никогда не отказывался от неё, даже когда она считала его чудовищем).
Он тянется к её прикосновению, как будто никогда не ощущал ничего подобного, как будто сквозь кожу пытается запечатлеть в памяти каждую черточку на её пальцах.
Медленно она наклоняется и целует его. Медленно, потому что так долго этого ждала. Медленно, потому что, возможно, это её последний шанс, и она хочет прочувствовать каждый миг. Его щетина колет ладони, но губы отвечают на поцелуй мягко и почти невесомо.
Она любила его так долго. Влюблялась в него с каждым разом чуточку больше, как будто шагала по лестнице. Ключ от библиотеки. Золотая именная табличка для стола. Гамбургерные свидания. (Огры, сделки, обещания и окровавленные фартуки.) Разбитая чашка, роза и волшебные руки, держащие золотую солому — мягкие настолько, чтобы сплести ожерелье, но сильные настолько, чтобы поймать её при падении (с очень высокой лестницы прямо в его объятия).
Она зарывается рукой в его волосы, а другой обнимает его шею. Его руки ложатся на её талию, притягивая её ближе.
Он мог уехать, но остался (ради неё).
Он мог держать её при себе, но отворил перед ней дверь и отпустил, даже зная, что она может никогда не вернуться.
Он мог обвинить во всём её (но никогда этого не сделает).
Она любила Румпельштильцхена очень, очень долго.
Она разрывает поцелуй и пытается отстраниться, но его руки крепко держат её за талию.
— Джейн, пожалуйста, поцелуй меня ещё раз.
Она не Джейн (или, может быть, и Джейн — она уже не уверена). Она живёт двумя жизнями, одна из которых началась из пули, пронзившей плечо, а другая — в замке, но, конечно же, она поцелует его ещё раз. И она целует. Это длится совсем недолго, потому что он сидит неподвижно, сомкнув губы и вцепившись пальцами в её свитер.
— Румпель, что такое?
Он резко распахивает глаза. Приоткрывает рот и хмурит брови, внимательно вглядываясь в неё.
— Ты вернулась, — говорит он.
— Да, — выдыхает она, обращая на него такой же пристальный взгляд. (Она вернулась, но она всегда была здесь, и она месяцами его не видела, хоть и провела последние несколько часов в его магазине.)
— Ты Белль.
Она кивает, и она плачет, расправляя волосы на его висках. Имя звучит правильно (не так, как колокольчики на санках, не так, как колокольчик на шее у овцы, не так, как гулкий звон колокола большого кафедрального собора). Из его уст оно звучит почти как молитва.
— А ты умираешь, — говорит она. Он проводит руками по её спине и мягко опускает их на талию. Ласково отстраняет её от себя. Она отступает, и он встает. Кладет руки ей на плечи.
— Кинжал убивает Тёмного.
Она хмурится, пытаясь подавить проблеск надежды.
— Но ты и есть Тёмный.
Он медленно качает головой, в глазах проступают слезинки. Его губы складываются в улыбку.
— Если ты вернулась…
— …значит, это Истинная любовь, — договаривает она и смеется. Она не может ничего с собой поделать. Она смеется и обвивает руки вокруг его шеи, приподнимаясь на кончиках пальцев, чтобы целовать его снова и снова. (Не похоже, чтобы он возражал).
— Получается? — спрашивает она, слегка задыхаясь и продолжая целовать его губы, щеку, подбородок.
— О, да. — Он отстраняется, подтягивая край рубашки. Поворачивается лицом к большому зеркалу в полный рост и внимательно изучает своё отражение. Тело под одеждой измазано красным, и темное пятно всё ещё пропитывает его лиловую рубашку, но он явно удовлетворен увиденным.
По мнению Белль, рана выглядит ужасно — красная и воспалённая, но Румпель улыбается, и ей этого достаточно. Она отвечает ему сияющей улыбкой.
Внезапный грохот со стороны входа заставляет Белль обернуться.
Эмма стоит на пороге, кривясь и пытаясь выбраться из кучи хлама, которую свалила к своим ногам.
— О, Боже, я… — она выдыхает, пытаясь отвести взгляд, — Мне стоило постучать, простите, я…
Румпель медленно опускает полу рубашки, сверля Эмму свирепым взглядом. Белль прикусывает нижнюю губу, пряча улыбку.
— Я и не предполагала, что ты всё ещё здесь. Я закрыла библиотеку. Ключ оставила снаружи в вазоне, как ты и просила. — У Эммы в руке томик «Отверженных», который она неловко прижимает к бедру с глухим ёрзаньем обложки о джинсы. Она поворачивается к Голду.
— Значит… вы уже не истекаете кровью? Нет? Тогда хорошо. — Она поворачивается, чтобы пробраться к выходу из комнаты. — Тогда я зайду завтра. Ага. Хорошо. Пока!
Они смотрят, как Эмма уходит, и Белль вкладывает свою руку в руку Румпеля. Его ладонь чуть липкая от крови, но она всё равно переплетает его пальцы со своими. (Если она соскабливала кровь жертв с его фартуков, и при этом не переставала его любить, то и смириться с липкими ладошками для неё не проблема).
— Не злись на неё слишком сильно, Румпель, — говорит она, сжимая его пальцы. — Она не нарушила своего обещания. По крайней мере, технически.
Румпель не отвечает, всё ещё сверля взглядом то место, где стояла Эмма.
Белль прислоняется к нему ещё ближе.
— Знаешь, можно даже сказать, что ты почти ей должен.
Он наконец поворачивается, смотря на неё с совершенно непроницаемым выражением.
Она пожимает плечами и улыбается.
— Я сказала «почти».
***
Они идут обедать.
Они гуляют по побережью океана в свете луны и уличных фонарей. Она снимает туфли и несёт их в руках, а он жалуется на забивающийся в носки песок.
Они садятся на скамейку, с которой Голд впервые проводил Джейн домой — только в этот раз он рядом весь, а не только голос в телефонной трубке. Она прислоняется головой к его груди, слушая его дыхание. Он укутывает её в свой пиджак, потому что она забыла надеть куртку. Они смотрят, как волны отступают от берега.
— Знаешь, — говорит она, когда небо над горизонтом чуть светлеет, — ты мог бы избавить нас от многих проблем, если бы сразу рассказал обо всём. — Она смотрит на него, пытаясь запечатлеть в памяти его профиль на фоне рассветного неба. — Я поцеловала бы тебя в ту же секунду. Тебе стоило только попросить.
— Я не смел надеяться, — отвечает он.
Но наклоняясь (очень деликатно) за поцелуем, он обещает больше никогда не повторять ту же ошибку.