— С Покрижичинский встречался! Чудной мужик, верно?
— Результат! — с нажимом повторил Фризе.
— Ты, Владимир, все-таки молодец,— со вздохом признал Ерохин.
Он включил кофеварку, освободил хозяйское кресло, сам сел за пустующий стол напротив.
— Молодец,— повторил Дмитрий с завистью.— Меня такая хорошая мысль — поработать с домочадцами — не озарила. Но интуиции и мне не занимать! Представляешь, первый заход и в яблочко! А ведь у меня девятнадцать адресов в записной книжке.
— Не морочь мне голову! Нашел ты банку или нет?
— А что, по-твоему, в этом пакете? — Ерохин показал глазами на стандартный кулек, в которые продавцы обычно насыпают крупу или песок, в те редкие дни, когда эти продукты бывают в продаже. Фризе кулек этот заметил сразу, как вошел в кабинет, но решил, что Ерохин раздобыл где-то пряников к кофе. Он любил пряники, особенно с повидлом.
— Ты оформил изъятие? — с тревогой спросил Фризе.
— Так точно, гражданин младший советник юстиции. С соблюдением всех процессуальных правил. Не то, что некоторые.
— Молодец. И протокол изъятия у тебя с собой? — Фризе не притрагивался к заветному кульку, боясь спугнуть удачу.
— Читай,— Ерохин вынул из кейса несколько листков бумаги, протянул Фризе. Быстро пробежав глазами протокол, Фризе спросил:
— Банку не полапал?
— Я-то нет. А представляешь, как замусолил ее доцент Гарбуз? Ведь он целый день таскал ее в кармане — и на панихиде, и в крематории, и на поминках.
— Упаковал ее хорошо?
— Чего ты меня пытаешь?! — рассердился Ерохин.— Вот она перед тобой. Распакуй — убедишься.
— Дима, кофеварка взорвется. Сейчас выпьешь кофе, а потом я всю неделю буду поить тебя шампанским.
— У меня от шампанского отрыжка, предпочел бы коньяк.
— Будешь пить коньяк. Как говорят нынче политики, в пределах разумной достаточности.
— Значит, по сто пятьдесят,— прокомментировал майор и принялся разливать кофе.
— Нет, нет, мне не надо.— Фризе встал, защелкнул замок в дверях, открыл сейф и вынул из нее бутылку виски.
— Ну и ну! — только вымолвил Ерохин.
— Не беспокойся, виски сверх премиального фонда. Коньяк ты будешь пить во внеслужебное время.— Фризе достал из стола две чашки, плеснул в них виски.
— Володя, что десять граммов, что сто. Ответственность одинаковая, а удовольствие разное.
Фризе засмеялся и налил почти по полной чашке:
— Это я тебя просто подразнить решил.
Они выпили до дна, и Ерохин деловито сполоснул чашки кофе:
— Береженого Бог бережет.
Пока он с выражением блаженства на лице потягивал кофе, Фризе убрал бутылку в сейф и еще раз прочитал протокол изъятия банки из-под пива «Туборг» в квартире доцента Гарбуза Семена Семеновича. Все было оформлено с дотошной пунктуальностью. И приложена объяснительная записка самого Семена Семеновича о том, что он подобрал банку на снегу, рядом с моргом Градской больницы с «целью коллекционирования». Доцент написал также, что свидетелей экспроприации пустой банки не было, так как, несмотря на познавательные цели изъятия банки, Семен Семенович «испытывал неловкость и поднял банку незаметно». Первоначально вместо слова «изъятия» было написано «подобрания». Фризе подумал, что зачеркнул Гарбуз его не без подсказки старшего оперуполномоченного. «Изъятие» звучало сугубо по-милицейски.
После того, как Ерохин закончил с кофе, Владимир попросил показать банку:
— Только, ради Бога, осторожнее.
Черная банка была упакована по всем правилам криминалистического искусства. Фризе невольно подумал, что даже его друг Шахов, криминалист-исследователь из Института судебных экспертиз, которому он собирался отправить на исследование это вещественное доказательство, вполне одобрит старания майора.
Не притрагиваясь к банке, Владимир внимательно, сантиметр за сантиметром, изучил ее поверхность. На букве «о» в слове «Туборг» обнаружил крошечный мазок, даже не мазок, а чуть расплывшуюся смазанную точку, не то восковую, не то пластилиновую. «Когда эксперты разрежут банку, прокол изнутри будет виден прекрасно»,— подумал он. Он так же осторожно, как Ерохин, доставал ее из кулька, снова упаковал банку и позвонил Шахову.
— Федя, можешь бросить все срочные дела? И самые срочные тоже? Очень прошу. А обед перенести на ужин. Поужинаем вместе. Еще один хороший человек. Ты угадал, полицейский. Я обязался целую неделю поить его коньяком. Нет, только в рабочие дни. Суббота и воскресенье не в счет.
Шахов поупрямился для порядка, но долго противостоять Владимиру не смог.
— Едем! — Фризе энергично махнул рукой, призывая Ерохина поторопиться.
— Если ты за рулем, то я не поеду. Иди к шефу, проси машину.
— У него прошлогоднего снега не выпросишь. Да что ты боишься, я не зря тебя беру с собой. В случае чего, отмажешь. Велика беда — сто граммов учительского виски?! «Учительского»! Специально для учителей гонят в Шотландии. А мы с тобой кто? Суровые блюстители порядка!
— Вот именно,— проворчал Ерохин, надевая куртку и осторожно беря со стола кулек с банкой.— Не люблю я грешить по мелочам. Если тебя остановят, я свои ксивы даже не вытащу, не надейся.
— Не любишь грешить по мелочам, не пил бы виски,— усмехнулся Фризе, запирая кабинет.— Тоже мне, законник.
— А ты, кстати, меня надул. Сказал, будешь поить коньяком наделю, а теперь скатился до пяти дней.
— Это я только Федору сказал, чтобы он не слишком завидовал.
Так, беззлобно пикируясь, они вышли из прокуратуры.
По дороге в институт Фризе сказал:
— Теперь давай подробности про доцента.
— Большего внимания заслуживает его матушка, Александра Андреевна, такие пироги с капустой печет!
— Дима, высажу из машины.
— Ты псих, Фризе. Если бы не матушка, не нашли бы мы никакой банки. Приехал, звоню. Открывает седой колобок в переднике. Представляюсь по форме. А она мне: «Миленький, у меня пироги в духовке, если я сейчас тебя слушать буду, подсохнут они. А то еще и сгорят. Дуй за мной на кухню».
Я чувствую, в воздухе благоухает. А на кухню вошел — обомлел,— все полочки, полочки по стенам, а на полочках все баночки, баночки. И все из-под пива. Я к бабушке с вопросом, а она все твердит: «Сиди, миленький, сиди, не говори под руку». Достает противень с пирожками, перышко макает в растопленное масло и смазывает. Пироги румяные. От такого благолепия я забыл, зачем пришел. Сижу, на пироги таращусь. Александра Андреевна их смазала, листками белыми прикрыла и полотенцами укутала. Потом заварила чай, хорошо заварила, от души — разлила по чашкам, пирожки на блюдо. Попитались мы с ней, поговорили о жизни и только после этого она меня спросила, зачем пожаловал? А к тому времени я уже вещественное доказательство на одной из полок обнаружил. Там еще «Туборги» стояли, но другого цвета. Остальное — дело техники.
Доцент Гарбуз, ее сынок, банку в день похорон Бинева принес. Позвонила она ему в институт ферросплавов, он и приехал тут же. Благо недалеко. Один момент только острый был — бабуля банку с полки сняла и передником вытирать собралась…
— Да, действительно моментик!
— Тебе смешно, а я даже пирог на пол выронил. Такая жалость.
Они ехали по тихой московской улочке, где сохранились деревянные двухэтажные дома и каменные усадьбы, которые итальянцы наверняка называли бы палаццо, если бы не отваливающаяся штукатурка и отбитые носы у грудастых дам, поддерживающих капители. Правда, несколько таких домиков были недавно отремонтированы, окна у них забраны решетками, словно на добротной тюрьме, а яркая реклама на крышах написана по-английски.
— «Роммельмеер и Бабкин. Компьютеры по ценам ниже рыночных»,— прочитал майор.— Первая надпись на русском попалась. Володя, а почему же они не разоряются?
Ответить Фризе не успел. Из подворотни с мяуканьем выскочил ошалелый черный кот и застыл, как вкопанный, посреди дороги. Владимир нажал на тормоз. Кот недовольно посмотрел на остановившийся в нескольких метрах автомобиль, оглянулся назад. Его никто не преследовал. Как ни в чем не бывало, спокойно и важно кот пошел через дорогу.
— Ну, артист! — пробормотал Ерохин и посмотрел на Фризе. Тот спокойно провожал котяру взглядом, не делая никаких попыток продолжить путь.