Фризе готов был провалиться сквозь пол на рельсы.
— Герман Степанович,— выразительно посмотрел он на писателя.— Про политику ни слова! Договорились?
Огородников шутки не понял.
— Ну, какая же это политика? Вы обещали держать меня в курсе расследования. Я был вчера у нового министра внутренних дел, дарил ему свои книги. Так вот — мы с ним обменялись информацией об истории с Мавриным.
Он все говорил и говорил, и у Владимира зародилось подозрение: Герман Степанович так словоохотлив, потому что боится, как бы его не стал расспрашивать следователь. «Чего это он? — удивился Фризе.— Неужели я прошлый раз его так напугал? Шуток, что ли, не понимает?»
Потеряв надежду на то, что Огородников перестанет вещать, Владимир Петрович съежился, стараясь занимать как можно меньше места, что при его росте требовало больших усилий. Можно было притвориться спящим, но это означало открытый вызов. Искоса Фризе поглядывал на соседей. Некоторые внимательно прислушивались. Старик в соседнем отсеке пялился на писателя, открыв от усердия рот. Фризе так и подмывало шепнуть ему: дедуля, не забывай про мух. Хотя, какие мухи зимой?! Разве что наглотается гриппозных вирусов. Но большинство людей в «зоне досягаемости» вкрадчивого писательского голоса смотрели на него хмуро или с явным неодобрением. Фризе кожей чувствовал это неодобрение и удивлялся, почему невосприимчив к нему сам Огородников.
Когда они вышли на заледенелую платформу Переделкино, Фризе вздохнул с облегчением.
— Вы к Мавриным? — спросил Огородников и, не дожидаясь ответа, добавил: — Я проведу вас коротким путем.
Фризе смирился.
«Короткий путь» оказался узкой тропинкой. Сначала они шли вдоль железной дороги, потом по какому-то оврагу. Идти пришлось гуськом. Писатель семенил впереди, Фризе вышагивал следом. Разговаривать в таком кильватерном строю было невозможно, но Огородников продолжал что-то бубнить, время от времени останавливаясь и поворачиваясь к Фризе. Тот не успевал затормозить и они сталкивались. Несколько раз Фризе наступал писателю на пятки и чертыхался. Конечно, только мысленно.
В поселке, на перекрестке двух улиц — на одной, на высоком зеленом заборе красовалась табличка, извещающая, что это улица Павленко, другая улица осталась Фризе неизвестной,— Огородников остановился.
— Мне направо, моя дача рядом, а вам прямо. Сориентируетесь? — Фризе кивнул. Огородников снял перчатку, протянул руку: — Владимир Петрович, позвоните мне завтра. Очень прошу. Нам нужно встретиться — вы обещали! Слово серьезного мужчины много значит.— Он все не отпускал руку, цепко ее держал.— Мне показалось,— голос Огородникова зазвучал совсем задушевно.— Мне показалось, когда мы беседовали в электричке, что вы очень, очень скромный, стеснительный человек. Я не ошибся? — Фризе ничего не оставалось, как неопределенно хмыкнуть.— Нет, не ошибся. Прислушайтесь к старому опытному воробью: скромность — не всегда благо. Не обижайтесь, это к вам не относится, скромность сродни серости. У скромного человека ограничены средства выражения. Хотите исторические примеры?
Фризе осторожно, но решительно высвободил свою руку из капкана.
— Извините, Герман Степанович, я опаздываю. Да и вас, наверное, задерживаю.
За забором соседнего дома залаяла собака.
— Не ваша? — спросил Фризе.— Небось, почуяла хозяина. Выгулять надо.
— Нет, не моя! — неожиданно грубо отозвался писатель.— И при чем тут вообще собака?! — Он круто развернулся и, даже не попрощавшись, растворился в плотной темноте безымянной улицы.
«Странный все-таки тип,— думал следователь, вышагивая в одиночестве по пустынной дороге между сплошными высокими заборами, окружающими писательские дачи.— Почему он так среагировал на вопрос о собаке? Да и дорогу он выбрал короткую, похоже, только для себя. От станции до Мавриных минут двадцать, а я уже полчаса шагаю. Может быть, он просто не любит ходить один в потемках?»
Алина Максимовна появилась на крыльце, когда Фризе, стукнув калиткой, шел через сад.
— Господи! Вы без машины! Я же предложила свою,— сказала она, впуская его в дом.— Все время поглядываю в окно — не едете ли? Сегодня такая скользкая дорога.
— Извините за опоздание. Какие-то подонки прокололи шины. Пришлось ехать на электричке.
— Позвонили бы, перенесли встречу на завтра.— В ее голосе слышалось огорчение.— Вы, наверное, голодны? Без ужина?
— Голодный.
— Вот и умница, что признались,— обрадовалась она.— Сейчас я вас покормлю.
Показав Фризе ванную, где можно было вымыть руки, Маврина накрыла на стол. Появились два прибора, бутылка коньяка и хрустальный штоф с шафранного цвета жидкостью. Наверное, настоенной на апельсиновых корочках водкой. И красовались три черные запотевшие банки датского пива «Туборг».
«Что за странная демонстрация?» — удивился Фризе. В это время появилась Алина Максимовна с подносом, на котором стояли тарелки с закусками. Похоже, выставив банки с пивом, хозяйка рассчитывала на эффект, потому что спросила:
— Удивлены? Помните: «В нашем доме пиво исключалось!» — повторила она фразу, сказанную при первом знакомстве.— Что будете пить? Коньяк, водку? — заметив его колебания, Маврина предложила: — Давайте начнем с пива. Не бойтесь, оно не отравлено.
— Откуда оно, Алина Максимовна?
— Я вас заинтриговала?
— Да. Вы купили?
— В том-то и дело, что не купила. Нашла! В кабинете Алексея Дмитриевича.
— Алина Максимовна, извините, но я обязан пиво изъять.— Владимир бросил беглый взгляд на стол и почувствовал, как у него побежала слюна. Такого великолепия ему не смогла бы предложить и Берта. Соленые грибы в сметане, так любимый им отварной язык, лососина, сыр. И тугой аппетитный холодец.— Вы как будто изучили мои гастрономические пристрастия, Алина Максимовна,— сказал он с восхищением.
— Десять лет я изучала вкусы Алексея Дмитриевича. Сегодня утром похоронила его…
— Извините,— тихо сказал Фризе.
— Потом, по обычаю, помянули мужа. Дома, в Москве, собрались только близкие друзья. Алексей Дмитриевич всегда говорил мне, смеясь, что не хотел бы слушать застольные речи на собственных похоронах. «Дай каждому по бутылке, Лина, и пусть выпьют за меня у себя дома, в одиночестве».— Заметив, как серьезно слушает ее Владимир, Маврина улыбнулась: — Ну, что вы, Владимир Петрович, заскучали? Я вам испортила аппетит? Полноте! Муж был большим жизнелюбом, не любил, когда люди грустят. Может, проведете изъятие после ужина?
— Рискуя упасть в голодный обморок, сначала разберусь с пивом.— Фризе, наконец, сел, стараясь не смотреть на стол с закусками.
— Когда вы в прошлый раз спросили меня про пиво, я не солгала. У Алексея Дмитриевича побаливала печень, и он дал мне слово забыть о том, что существует такой напиток. Рюмку водки, коньяка врачи ему разрешали. Только не пиво. Я была уверена,— Маврина покачала головой.— И представьте, на другой день после вашего визита я нашла у него в кабинете огромную упаковку этого «Туборга». Ни наш шофер, ни домохозяйка ничего о пиве не знали. Наверное, он привозил его на такси из валютного магазина, когда никого дома не было.
Потом я стала читать его дневники… Все эти ночи я почти не спала, а дневники, поверьте, самое лучшее, что он написал.— Алина Максимовна вышла в соседнюю комнату и вернулась со стопкой из нескольких тетрадей. Положила их на стол перед Фризе.
— Вам нужно прочесть. Одна беда — из этой тетради вырвано несколько страниц.
— Вашим покойным мужем?
— Не думаю.— Маврина смотрела доверчиво, словно они были единомышленники в каком-то им одним известном предприятии. Наблюдая за ее спокойным лицом, ненароком встречаясь с ее бездонными черными глазами, Фризе не мог отделаться от ощущения, что для вдовы, несколько часов назад похоронившей супруга, Алина Максимовна выглядит чересчур спокойной. Откуда такая выдержка?
— Наверное, и санитара следует исключить. Во-первых, ему не удалось проникнуть в дом. Во-вторых, как говорили древние, что я Гекубе, что Гекуба мне? Чем мог грозить дневник известного писателя не слишком удачливому экспедитору мертвых?