КВИНТ. Нет, Филон, ведь нищенствующий философ, пусть даже и мнит он себя автаркичным мудрецом, на деле несвободен в той же мере, что и всякий нищий. Ведь если не сможет киник прокормиться подаянием, то, клянусь Харитами, решится мыслитель, понуждаемый пустою своею котомкой, действовать на большой дороге посохом, обратив его в дубину. А разбой, Филон, как и всякое насилие, есть занятие, приличествующее лишь рабам. Следовательно, только тот свободен, кто сам себе добывает пропитание и вообще все необходимое.
ФИЛОН. Но ведь так поступают все эти ремесленники и земледельцы, и даже несметное число всяких варваров.
КВИНТ. Как, любезный Филон, неужели же ты, еще недавно так убедительно говоривший в защиту образованности, склонен исключить это благо из числа необходимого? Нет, я имею в виду человека, который и пропитанием обеспечен, и о жилище не беспокоится, который ум имеет быстрый и блестящий, а к тому же досуг, чтобы заниматься философией.
ФИЛОН. Что же, Квинт, в таком случае я свободен, равно как и ты.
КВИНТ. Нет, Филон, даже и мы не свободны, хотя бы уже потому, что могут прийти сюда и парфяне, и скифы, и прочие варвары, если не удержат их легионы, поглощенные размышлениями о бессмертии души. Ведь и легионеры могут возжелать свободы, друг мой Филон.
ФИЛОН. Тогда свободных людей быть вообще не может, за исключением разве что царей.
КВИНТ. Да, царь мог бы быть свободен, но даже если он обладает властью истинно тиранической, не может он спать спокойно, зная, что у него есть подданные, ибо подданные всего лишь люди, а стремление к свободе заложено в людской природе. Нет, Филон, и царь может быть свободным, лишь если у него есть власть, но нет подданных.
ФИЛОН. Но это невозможно, Квинт, следовательно, я прав и свободных людей, по-твоему, быть не может...
КВИНТ. Умозаключение правильное, Филон, не зря ты учился у столь многих мудрых мужей. Но давай уж хоть в праздник Диониса позволим себе говорить о вещах не вполне несомненных, дабы за этим веселым разговором отдохнуть от наших дел, как иные отдыхают, слушая любовные истории. Впрочем, полагаю, не слишком утомляют нас эти труды, ибо люди образованные наивысшее наслаждение видят именно в том, чтобы, соединяя слова, создавать прихотливые узоры. И многие даже из известнейших мудрецов всю жизнь сочетают слова, разумно и соразмерно рассуждая о вещах крайне сомнительных.
ФИЛОН. Да, можно и таким способом чтить Диониса, хотя не думал я, что можно причислить его к софистам. Но ты, если я верно тебя понял, хочешь сказать, что тебе, не зажигая фонаря, удалось найти свободного человека, которого так и не обнаружил синопский философ?
КВИНТ. Что ж, Филон, давай последуем примеру тех, кто учит нас воздерживаться от суждений, и ограничимся предположениями. Пусть мы решили, что свободным может быть лишь тиран, не имеющий подданных, ибо подданные - всего лишь люди.
ФИЛОН. Нет, Квинт, так нельзя говорить, ведь тиран именно и властвует над людьми, имевшими свои законы и обычаи, эти законы насильственно поправ.
КВИНТ. Ладно-ладно, успокойся, не тиран, а, скажем, деспот, повелевающий не людьми, а лишь орудиями.
АНАТОЛИЙ. Ни фига себе!
АЛЕКСАНДР. А ты думал, если он ритор, так уж вовсе прост?
ФИЛОН. Но если, как говорил один почтенный римлянин, рабы - это говорящие орудия, то все мы такие деспоты.
КВИНТ. Нет, любезный Филон, я говорю именно об орудиях немых, но способных выполнять все, что делают рабы, подобно золотым треножникам Гефеста, этого великого техника. Будет ли свободен человек, ими владеющий?
ФИЛОН. Разумеется, но лишь до тех пор, пока их у него не украдут, не конфискуют по закону или не отберут силой. Однако же, Квинт, есть множество дел, какие может делать лишь человек. Кто, скажи мне, будет переписывать книги, читать их неграмотным богачам и следить за библиотеками грамотных? Я привел эти работы лишь для примера, но много есть и других.
КВИНТ. Но мы же решили, Филон, что треножник умеет все. И не спрашивай меня, как он это делает, потому что отвечу я, что он с большим искусством изготовлен. Ведь и сам ты, Филон, когда слышишь, что, допустим, кибернетик искусно ведет корабль, не стремишься познать сущность этого искусства.
АНАТОЛИЙ. Кибернетик?
АЛЕКСАНДР. Кормчий всего лишь. Не модернизируй.
ФИЛОН. Вижу я, Квинт, что решил ты предаться сочинению простонародных сказок, излагая их зачем-то в несколько философической манере.
КВИНТ. Ничуть, любезный Филон, и вовсе не имею я намерения уподобиться тем выдумщикам, что, едва выучившись писать, придумывают самые невероятные истории про страны, где люди живут счастливо, ничего при этом не делая. Ведь подобные сочинения подходят воистину лишь для простонародья, но ни в коей мере не для нас с тобой.
ФИЛОН. Но выходит у тебя пока точь-в-точь правдивая история, какие сочиняют путешественники, в жизни не покидавшие библиотеки.
КВИНТ. Думается мне, Филон, совершенно излишне было бы мне повторяться, рассказывая тебе, что люди, некогда пребывавшие в состоянии, немногим отличавшемся от звериного, постепенным совершенствованием сумели развить благороднейшие искусства, вплоть до того, что наш век, по опрометчиво смелому утверждению некоего любителя мальчиков, ничего не оставляет неисследованным.
ФИЛОН. Ну, если говорить о любви к мальчикам, то допускаю, что он был прав.
КВИНТ. Так кто же мешает тебе допустить также, что может некогда появиться на земле такой треножник, созданный новым Гефестом или, скорее, новым Прометеем, ибо, как я докажу тебе, он породит совершенно новую породу людей? Ведь и скифу, не видавшему ничего, кроме своих стад и кочевий, чудеснейшими и невозможными показались бы огромные наши города, прекрасные статуи и быстроходные корабли.
ФИЛОН. Милый Квинт, тяжело тебе будет уверить меня, что рассказы твои чем-то отличаются от обычной небывальщины, если только позволено мне будет так сказать. Но раз уж мы решили, что сегодня небывальщина будет дополнением к вакхическим таинствам, не стану тебе противоречить, если только не перейдешь ты, увлекшись, к вещам заведомо невозможным.
КВИНТ. Так вот, предположим, друг мой Филон, что некий техник, муж воистину не только искусный, но в высшей степени хитрый и коварный, после долгих трудов сумел уподобиться Гефесту хотя бы в этом отношении. Если хочешь, пусть это будет настоящий золотой треножник, какими мы привыкли их себе представлять. Что же, по-твоему, будет делать этот счастливец?
ФИЛОН. Полагаю, предпочтет он, если только он воистину мудрый муж, удалиться от людской суеты и глупости, дабы в размышлениях о предметах возвышенных и прекрасных провести остаток жизни.
КВИНТ. Но где же, Филон, сможет он укрыться от непрестанно множащихся людей - хотя бы от тех из людей, что собирают налоги? Я уж не говорю о пиратах, грабителях и прочих, в декламациях более опасных, нежели в жизни. Нет, если техник наш не какой-нибудь скиф, которому долго надо кочевать, прежде чем повстречает он своего ближайшего соседа, принужден он будет, может быть, и помимо воли, жить в пределах государства и быть примерным гражданином. Следовательно, не можем мы назвать его свободным, ибо едва ли способен он добровольно избрать такой жребий.
ФИЛОН. Что ж, Квинт, немало есть занятий, вполне приличествующих человеку мудрому и даже полагающему себя свободным.
КВИНТ. Не забудь, Филон, что техник этот, по самому роду своих занятий, едва ли будет сведущ в военном деле или хотя бы в философии, я уж не говорю о ремеслах, ибо если простому гражданину, быть может, и не зазорно ковать железо или искусно изготовлять золотые чаши, то человеку почти богоравному негоже, разумеется, заниматься такими делами.
ФИЛОН. Согласен с тобой, если говорить о философии. Ведь и сейчас мало кто из платоников может похвалиться знанием Эпикура.
КВИНТ. Совершенно верно, Филон, ибо Гефест наш должен будет знать такое множество самых разнообразных вещей, что просто не способен окажется приобщиться еще и к нашей образованности, тем более что несравненно менее важной она будет казаться ему, нежели нам. Ведь не даст она ему никаких благ, которых он не имел бы, владея лишь своим искусством - настолько высоким, что будет оно для него уже в некотором роде философией.