– Так вот что я предлагаю, – продолжал Безил. – Я добровольно зачисляюсь в этот дополнительный резерв и называю ваш полк. Это пройдет?
Подполковник обрел голос, но он им не владел. Это был голос человека, которого подержали несколько секунд на виселице, а затем сняли. ……
Подполковник пощупал воротник, словно и впрямь ожидая обнаружить на нем петлю палача. Он сказал:
– Это не пройдет. Мы не берем офицеров из дополнительного резерва.
– Тогда как же мне попасть к вам?
– Боюсь, я каким-то образом ввел вас в заблуждение. У меня нет для вас вакансии. Мне нужны взводные командиры. У меня и так шесть или семь младших офицеров, которым за тридцать. Можете вы представить себя командиром, ведущим в бой взвод?
– Вполне могу, только это мне вовсе не улыбается. По правде сказать, как раз поэтому-то я и обхожу стороной армейские пехотные полки. В конце концов у гвардейцев для человека всегда найдется интересная штабная работенка, не так ли? Я вот о чем думал: зачислюсь-ка, думаю, к вам, а там подыщу себе что-нибудь поинтереснее. Жизнь в полку, видите ли, наверное, нагнала бы на меня смертную тоску, да вот все говорят мне, что великое дело – начать с приличного полка.
Петля на шее подполковника затянулась. Он силился что-то сказать и не мог. Хрипом, который едва ли можно было назвать человеческим, и красноречивым жестом он дал понять, что разговор окончен.
По канцелярии мигом разнеслась весть, что подполковник опять впал в дурное настроение.
Безил вернулся к Анджеле.
– Как прошла встреча, милый?
– Неудача. Полная неудача.
– Господи боже! И ведь ты был такой представительный.
– Да. Должно быть, дело в чем-то другом. Я был жутко вежлив. Говорил все как надо. Подозреваю, этот старый змей Джо Мейнуэринг опять намутил воду.
VII
– Когда мы говорим, что Парснип не может писать в Европе военного времени, мы, конечно, подразумеваем, что он не может писать так, как писал раньше, верно? Не лучше ли ему было остаться здесь, пусть даже это и означало бы перерыв в творчестве на год-другой? Зато он имел бы возможность расти над собой.
– Я не думаю, чтобы Парснип и Пимпернелл могли расти над собой. Видите ли, орган не может расти над собой. На нем можно исполнять другие музыкальные произведения, но сам он при этом не меняется. Мне кажется, как инструмент, Парснип и Пимпернелл исчерпали возможности развития.
– Ну, а если предположить, что Парснип может развиваться, а Пимпернелл нет? Или, положим, они бы развивались в разных. направлениях. Что тогда?
– Вот именно, что тогда?
– А разве для того, чтобы написать Стихотворение, непременно нужны два человека? – спросила рыжая девица.
– Не упрощай, Джулия.
– Мне-то думалось, поэзия – это работа, которой занимается только один. И неполный рабочий день к тому же.
– Но, Джулия, согласись, что ты не так уж хорошо разбираешься в поэзии.
– Оттого и спрашиваю.
– Не обращай внимания, Том. Она и не хочет разобраться. Ей бы только приставать.
Они завтракали в ресторане на Шарлот-стрит; их было слишком много за столиком: когда кто-нибудь протягивал руку за стаканом, а сосед в этот же момент тянулся ножом к маслу, на рукаве оставался жирный мазок; слишком много на одно меню – одинарный лист бумаги, заполненный от руки красными чернилами, передаваемый из рук в руки с безразличием и нерешительностью; слишком много на одного официанта, который не мог удержать в голове столько различных заказов; их было всего шестеро, но это было слишком много для Эмброуза. Разговор составлялся из утверждений и восклицаний. А Эмброуз жил беседой и для беседы. Он наслаждался сложным искусством компоновать, согласовывать во времени и должным образом уравновешивать элемент повествовательный и краткое замечание, наслаждался взрывами спонтанной пародийности, намеками, которые один поймет, другой нет, переменой союзников, предательствами, дипломатическими переворотами, возвышением и падением диктатур; все это могло случиться в течение часа, пока сидишь за столиком. Но теперь? Неужели и это утонченнейшее, взыскательнейшее из искусств похоронено вместе с миром Дягилева?
Последние месяцы он не виделся ни с кем, кроме Пупки Грин и ее приятелей. К тому же теперь, с приездом Анджелы, Безил выпал из кружка Пупки так же внезапно, как и появился, оставив Эмброуза в странном одиночестве.
Почему, спрашивал он себя, настоящие интеллектуалы предпочитают общество шалопаев обществу своих собратьев по духу? Безил обыватель и мошенник; временами он нагоняет жуткую скуку, временами серьезно мешает; это человек, которому нет места в грядущем государстве рабочих; и все же, думал Эмброуз, я жажду его общества. Любопытно, думал он, что всякая религия обещает рай, который абсолютно неприемлем для человека с развитым вкусом. Нянюшка толковала мне о небе, полном ангелов, играющих на арфах; эти – толкуют о земле, полной досужих, довольных заводских рабочих. Безил определенно не проскочит ни в те, ни в другие ворота. Религию можно принять в ее разрушительной стадии; монахи в пустыне, разрезающие на куски эту болтунью Гипатию[28]; банды анархистов, поджаривающие монахов в Испании. Проповеди в сектантских часовнях о геенне огненной; уличные ораторы, визжащие от зависти к богатым. Когда речь идет об аде – все просто. Человеческий ум не нуждается в подхлестывании, когда дело идет об изобретении ужасов; он обнаруживает неповоротливость лишь тогда, когда тужится изобрести небо. Вот Лимб другое дело. В Лимбе человек обретает подлинное счастье и без видения славы небесной; никаких арф; никакого общественного порядка; только вино, беседа и несовершенные, самые различные люди. Лимб для некрещеных, для благочестивых язычников, для искренних скептиков. Разве я принял крещение современного мира? Имени-то я, по крайней мере, не менял. Все остальные левые взяли себе псевдонимами плебейские однослоги. Эмброуз звучит безнадежно буржуазно. Парснип часто говорил ему это. К черту Парснипа, к черту Пимпернелла. Неужели этим свирепым юнцам больше не о чем спорить?
Сейчас они обсуждали счет, причем каждый забыл, что ел; меню передавали из рук в руки, чтобы проверить цены.
– Когда договоритесь, скажите мне.
– У Эмброуза всегда самый большой счет, – сказала рыжеволосая девица.
– Дорогая Джулия, пожалуйста, не говорите мне, что на эти деньги я мог бы целую неделю кормить семью рабочего. Я положительно слышу в своем брюхе щелк, дорогая. Я уверен, рабочие едят куда больше.
– А вы знаете цифру прожиточного минимума для семьи из четырех человек?
– Нет, – тоскливо сказал Эмброуз. – Нет, я не знаю этой цифры, и, пожалуйста, не говорите мне. Она нисколько меня не удивит. Лучше уж буду думать, что она поразительно мала, мне так больше нравится. (Зачем я так говорю? С кивками и трепетанием век, словно подавляя смешок? Почему я не могу говорить по-человечески? У меня бесстыдный голос Апулеева осла, обращающего в насмешку собственные слова.) Они вышли из ресторана и неопрятной кучкой сгрудились на тротуаре, не в силах решить, кто с кем пойдет, куда и для чего. Эмброуз попрощался и поспешил прочь, легкой, до смешного легкой стопой, но с тяжелым сердцем. Двое солдат, стоявших перед пивной, испустили неприличные звуки, когда он проходил мимо. «Вот пожалуюсь на вас вашему старшине», – весело, чуть ли не галантно сказал он и дунул вдоль по улице. Быть бы мне среди них, подумалось ему. Ходить бы с ними, пить пиво и пускать неприличные звуки в проходящих мимо эстетов. Война каждому дает возможность избрать новый курс, лишь я один несу бремя своей исключительности.
Он пересек Тотнем-Корт-род и Гауэр-стрит, не имея никакой цели, кроме желания подышать свежим воздухом, и только вступив под сень Лондонского университета и увидев его безобразно выпирающую в осеннее небо громаду, вспомнил, что здесь помещается министерство информации и что его издатель, Джефри Бентли, возглавляет в министерстве какой-то недавно созданный отдел. Он решил заглянуть к нему.
note 28
Гипатия из Александрии (370-415) - женщина-философ, математик и астроном, последовательница неоплатонизма, преподавала в Александрийском музее. Ученость и красноречие Гипатии, принимавшей участие в общественных делах города, снискали ей популярность в александрийском обществе и ненависть религиозных фанатиков из христиан. Была растерзана толпой.