– Папа, чего ты ждешь?
– Просто смотрю на гроты.
– Но ведь ты видел их тысячи раз. Они не меняются. Они не меняются; радость навечно; совсем не то что мужчины и женщины, их любовь и ненависть.
– Папа, вон аэроплан. Это «харикейн»?
– Нет, Найджел, это «спитфайр».
– А как ты их узнаешь?
И тут, повинуясь внезапному побуждению, он сказал:
– А не съездить ли нам в Лондон, Найджел, повидать маму?
– И еще мы можем посмотреть «У льва есть крылья». Ребята говорят, это страшно мировое кино.
– Отлично, Найджел, мы увидим и маму и фильм. И вот они поехали в Лондон ранним утренним поездом. «Давай сделаем ей сюрприз», – сказал Найджел. Но Седрик прежде позвонил, с отвращением вспомнив анекдот про педантичного прелюбодея: «Дорогая моя, для меня это только сюрприз. Для тебя же это удар».
– Я хочу повидать миссис Лин.
– Она сегодня неважно себя чувствует.
– Вот как? Очень жаль. Она сможет нас принять?
– Думаю, что да, сэр. Сейчас спрошу… Да, мадам будет очень рада видеть вас и мастера Найджела.
Они не виделись три года, с тех пор, как обсуждали вопрос о разводе. Седрик прекрасно понимал чувства Анджелы; странное дело, думал он, ведь некоторые люди боятся развода из любви к свету; они не хотят попадать в такое положение, когда их присутствие могло бы стать нежелательным, им хочется сохранить право входа за загородку для привилегированных на скачках в Аскоте. Однако у Анджелы нежелание оформить развод шло от совершенно противоположных соображений. Она не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь, не хотела отвечать на вопросы в суде или дать повод ежедневной газете напечатать о ней заметку.
– Ты ведь, кажется, не собираешься жениться, Седрик?
– А ты не думаешь, что при нынешнем положении дед я выгляжу несколько глупо?
– Седрик, что это на тебя нашло? Ты никогда так не говорил.
Он сдался и в тот год перекрыл ручей мостиком в Китайском Вкусе, прямо от Бэтти Лэнгли.
Пять минут, которые он прождал, прежде чем Грейнджер провела его в спальню Анджелы, он с отвращением рассматривал гризайли Дэвида Леннокса.
– Они старые, папа?
– Нет, Найджел, не старые.
– Фигня какая-то.
– Совершенно верно.
Регентство: век Ватерлоо и разбойников на больших дорогах, век дуэлей, рабства и проповедей религиозного возрождения… Нельсону отняли руку без всякого обезболивания, на одном роме… Ботани-Бей – и вот что они из всего этого сделали.
– Мне больше нравятся картины у нас дома, хоть они и стары». А это кто? Мама?
– Да.
– Старая картина?
– Старше тебя, Найджел.
Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как надоедал им тогда Джон с сеансами. Это ее отец настоял на том, чтобы они обратились к нему.
– Она закончена?
– Да. Правда, было очень трудно заставить художника закончить ее.
– А она вроде как и незаконченная, да, пава? Вся в кляксах.
Тут Грейнджер открыла дверь.
– Входи, Седрик! – крикнула Анджела из постели. Она была в темных очках. Косметика была раскидана по одеялу – она приводила в порядок лицо. Вот уж когда Найджелу впору было спросить, закончено ли оно: оно было все в кляксах, как портрет работы Джона.
– Я и не знал, что ты больна, – натянуто сказал Седрик.
– Ничего особенного, Найджел, ты не хочешь поцеловать маму?
– Зачем тебе эти очки?
– У меня устали глаза, милый.
– От чего устали?
– Седрик, – раздраженно сказала Анджела, – бога ради, не позволяй ему быть таким занудой. Пойди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.
– Ладно, – сказал Найджел. – Не задерживайся долго, папа.
– Вы с ним теперь закадычные друзья, как я погляжу?
– Да. Это потому, что я в форме.
– Чудно, что ты опять в армии.
– Сегодня ночью я уезжаю. За границу.
– Во Францию?
– Нет как будто. Я не имею права говорить. Я потому и приехал.
– Приехал не говорить о том, что не уезжаешь во Францию? – сказала Анджела, дразнясь, как бывало.
Седрик начал говорить о доме; он надеется, что Анджела сохранит его за собой, если с ним что-нибудь случится; ему кажется, он заметил в мальчике проблески вкуса; быть может, когда мальчик вырастет, он оценит все это. Анджела слушала невнимательно и отвечала рассеянно.
– Я, кажется, утомляю тебя.
– Я сегодня не особенно хорошо себя чувствую. У тебя какое-нибудь конкретное дело ко мне?
– Нет, пожалуй. Просто зашел проститься.
– Папа, – донесся голос из соседней комнаты, – ты идешь?
– О господи, если б только я могла тут что-нибудь поделать. Я чувствую, я должна что-то сделать. И именно сейчас, правда? Я не хочу быть свиньей, Седрик, честное слово. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. Если б только я была в состоянии что-то сделать.
– Папа, пойдем. Нам еще надо к «Бэссет-Локу» до завтрака.
– Береги себя, – сказала Анджела.
– Зачем?
– Ну, не знаю. И чего это вы все задаете вопросы? Так закончился этот визит. У «Бэссет-Лока» Найджел выбрал модель бомбардировщика «бленгейм».
– Ребята прямо лопнут от зависти, – сказал он. После завтрака они пошли смотреть «У льва есть крылья», а там уж нора было сажать Найджела в поезд, отправлять его обратно в школу.
– Это было колоссально, папа, – сказал он.
– Правда?
– Два самых колоссальнейших дня, у меня таких еще не было.
И вот после этих двух колоссальных дней Седрик сидел в полутемном купе; пятно света падало на книгу у него на коленях, которую он не читал. Он возвращался в полк.
Безил зашел в «Кафе-Ройял» продолжать слежку за «женщиной, именующей себя Грин». Она сидела в окружении своих дружков и встретила его прохладным радушием.
– Так ты, значит, теперь в армии, – сказала она.
– Нет, только в рядах великой бюрократии в форме. Как поживают твои леваки?
– Спасибо, очень хорошо. Смотрят, как твои империалисты увязают в твоей войне.
– Много было встреч с коммунистами за последнее время?
– А тебе-то что?
– Так просто.
– Ты разговариваешь, как шпик.
– Меньше всего хочу производить такое впечатление. – И, поспешно переменив тему: – Видалась последнее время с Эмброузом?
– Вон он там напротив, фашист паршивый.
Безил посмотрел в указанном направлении и увидел Эмброуза. Тот сидел за столиком на галерее в противоположном конце зала, у самого ограждения. С ним был какой-то маленький человечек неприметной наружности.
– Ты сказала «фашист»?
– А ты разве не знаешь? Он устроился в министерство информации и со следующего месяца издает фашистскую газету.
– Это очень интересно, – сказал Безил. – Расскажи-ка поподробней.
Эмброуз сидел прямой и уравновешенный, держа в одной руке ножку рюмки, а другую картинно уложив на балюстраду. В одежде его не было ничего, что обращало бы на себя внимание. На нем был гладкий темный костюм, быть может чуточку зауженный в талии и запястьях: кремовая рубашка из простого шелка и темный, в белую крапинку галстук-бабочка. Гладкие черные волосы не были чрезмерно отпущены (он стригся у того же парикмахера, что Питер и Аластэр), а на бледном семитском лице не замечалось признаков особого ухода, хотя Бентли всегда чувствовал себя неловко, когда бывал с ним на людях. Сидя так за столом и разговаривая, жестикулируя слегка и встряхивая слегка головой, поднимая время от времени голос, чтобы вдруг подчеркнуть какой-нибудь необычный эпитет или осколок жаргона, вклиненный в его литературно отточенную речь, пересыпая свои фразы смешочками, когда какая-нибудь мысль, обретая словесное воплощение, вдруг производила комический эффект, – Эмброуз в этой своей ипостаси обращал поток времени вспять, к еще более давней поре, чем молодость его и Бентли, – поре, когда среди декораций из красного плюша и золоченых кариатид, – декораций куда более великолепных – юные неофиты fin-de-siecle[40] теснились у столиков Оскара и Обри.
Бентли оглаживал редкие седые волосы, нервно теребил галстук и с беспокойством оглядывался вокруг не наблюдают да за ним.