Она вспоминала день нашего знакомства, 21 декабря 1949 года. «Мне горько стало, ведь если бы не было той встречи, ты был бы сейчас на свободе и тебя не судили бы». Я ей пишу часто и каким-то не своим, гусарским стилем, лихаческим. Ни на что не жалуюсь, без нытья, с гонором хочу пронести свой лагерный срок. Меня выручает цель, каждый вечер сижу и пишу, каждую ночь. Передо мной бумага, чернильница — флакончик из-под пенициллина в эбонитовом футлярчике с электрощита, макаю тонкую желтенькую ручку с пером и пишу. Не только прозу, но и стихи. О том, например, как мне ставят разные условия, и я соглашаюсь их выполнить — ради свободы. Все-все, кроме одного — брось писать. «Нет — сказал бы я, — довольно, ваши бредни надоели, лучше восемь лет неволи, чем свободный день без цели». Иногда удивляюсь самому себе, почему я легко так вжился, вписался в лагерь. Облегчает санчасть, конечно, но ведь она тоже в лагере. Я свободен не делать зла, не хочу обижать людей, не хочу быть наглым и при всём том я лагерник не хуже других. Иду как-то по коридору, сидит молодой зека у окна и переписывает стихи красивым чертежным шрифтом. Спрашиваю, сам написал? Нет, говорит, у ребят взял, домой посылаю, в техникум. Мои стихи «Последний вальс». Без автора. Я их написал к выпускному вечеру и послал в Алма-Ату. Наверное, от Питерского пошло. Хотя в стихах ничего лагерного. И жаль, плохо, если всё лагерное забудется как ненужное. Здесь тоже люди жили-были. Хорошие люди.
От тоски я увидел во сне мост, проснулся, вспомнил август 45-го года и тот настил через канал. Доски увидел. Всю жизнь он у меня как символ — вперед без страха и сомнений. Зека любят толковать сны. Если стоишь на мосту, якобы, удача в делах. Но если идешь по мосту, грозит опасность, остановись и подумай. Сидим как-то в амбулатории с Сашенькой, крутим тампоны из марли для автоклава, будто пельмени лепим, и она сражает меня: «Дай почитать, что ты там написал». Откуда ей известно? «А я Устиновича знаю, он в Красноярске живет, мне нравятся его охотничьи рассказы». Потом говорит: «Я видела тебя во сне. Ты скоро выйдешь на свободу». Сашенька осмелела с некоторых пор, смотрит на меня прямо, а раньше боялась испепелить меня своим дымчатым взором. «Как будто у тебя длинные волосы отросли, понимаешь? Это всегда к дороге». — «Спасибо, Саша, этап тоже дорога». — «Нет, ты скоро освободишься». — Еще она видела носовички, маленькие такие носовые платочки, она мне их дарила.
Я не очень-то верил в сны. Говорили, увидеть церковь — к свободе. Перед трибуналом увидел, как по заказу. А свобода не выпала. Хотя, смотря как ее понимать. Свобода от тяжести преступления — более высокий ее смысл и как раз в церковном духе, свобода от греха. Сашенька мне наобещала. В лагере принято радовать зека скорой свободой. Одному политическому я удалил липому на лбу, жировик, крупная была опухоль, с грецкий орех, мало радости носить такой рог над глазом. На воле он боялся удалять, наплели ему страхов — здесь и мозг рядом, и глаз может пострадать, а опухоль у него растет и всё. Я его избавил за какие-то полчаса, обколол новокаином, он даже не крякнул ни разу. Потом, встречая меня, останавливался и говорил одни и те же слова: «Вы скоро выйдете на свободу, поверьте, очень скоро». В древности у египтян было приветствие: как вы потеете? Все усилия на выделительную систему. У заключенных — на нервную.
Мой третий март. Надо ему стихи посвятить. Снег еще, зима, но веет уже тревогой, гонит тебя неведомо куда, хочется чего-то такого-сякого, неожиданного. Вета уже на 6-м курсе, было распределение, и ей предложили в Уральск чумологом, ездить по степи, ловить сусликов, грызунов изучать, разносчиков инфекции. Она послушная, кроткая, поедет куда пошлют, и не помогут ей ни отец, ни мать, они большевики с 1920 года, у них один сказ: выполняй долг перед Родиной. Там она выйдет замуж, сколько можно ждать.
«Сегодня я действительно в шоке. Вдруг в три часа звонит Сенька Бадакер, я только переступила порог, пришла из института, и спрашивает, давно ли было от тебя письмо. По городу слух, будто Женька в Сибири помер. Я долго не могла прийти в себя, пока не вспомнила, что два дня тому назад получила от тебя письмо. Но сколько оно могло идти? Напиши мне скорее, а лучше дай телеграмму». И еще письмо от сестры Зои. Пошла в «Ударник» и в Дубовом парке встретила Лилю с мужем. Она такая хорошенькая, милая, остановилась с Зоей, как дела, как то, как сё, и наконец: «А как поживает семейство в Алма-Ате?» Она умница, Лиля, оправдалась, дескать, иду с другим вот по какой причине.