Были, конечно, соболезнования от всех стран народной демократии. Короче говоря, Сталин создал державу от Берлина до Пекина, а для чего, любому школьнику должно быть ясно — для победы социализма. Оставил преемникам великую державу, а также и способы, и методы ее расширения и утверждения, оставил тактику и стратегию.
«Живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мёртвых». Пушкин опять не прав, советские люди научились любить живых и ненавидеть мертвых… После похорон началась мало-помалу тихая всеобщая распояска. Стало теплее, начал сходить снег, потемнела тайга вокруг. На площадке возле КВЧ играли теперь в волейбол не только вечером, но и в рабочее время, и никто не разгонял. Всех политических в один день увезли этапом, и Шурупов ушел, и Жан Гращенко. А еще прежде отправили милых моих стариков, Разумовского и Леонтьева, в Красноярск в инженерную шарашку. В лагере остались только бытовики, уголовники, рецидивисты и всякая шобла-вобла. Нельзя сказать, что народу поубавилось, наоборот, днем по зоне стало больше бродить бездельников, в КВЧ украли фотоаппарат, залезли в аптеку. Пошел тихий развал, разброд, никому не хотелось работать, а тут еще весна, солнце всё ярче и тоска сильнее.
Стою опять у окна, приоткрыл створку, дышит на меня тайга, зовет, скоро апрель. И вижу — снова бегут в КВЧ, отовсюду бегут, из штаба женщины опять, и от вахты спешат, что-то случилось. Помирать вроде уже некому, теперь хоть всё Политбюро концы отбросит, переполоху не будет, однако бегут сломя голову, еще прытче, чем в тот раз. Теперь и я побежал, сдергивая на ходу халат, ждать не было сил.
Каких только не было слухов, предположений, параш за три года, но про такой вариант — ни звука. Ждали новый кодекс, надеялись на помилование, просто на случай, авось повезёт. Но такой выход никем не был предсказан, а ведь всегда хватало знатоков и любителей проводить исторические параллели. Что обычно объявляют во всех странах после смерти правителя? Ожидали того, ожидали сего, а изменила нашу жизнь как раз неожиданность.
Вечером огромная толпа возле штаба слушала радио из Красноярска как никогда молча, от начала и до конца. Указ Президиума Верховного Совета об амнистии. Радость великая, но стояла толпа с достоинством, никто не кричал, не скакал, не орал от счастья. Указ за подписью Ворошилова, теперь он Всесоюзный староста. Утром я получил телеграмму: сон сбылся, целую тебя, прощай. Без подписи. Из Ялты Сашенька. И вечером телеграмма: поздравляю, целую, жду, Ветка.
Потянулись дни ожидания, ошалелости и паники непреходящей — а вдруг не подлежу? Вдруг какое-нибудь исключение? Всех выпустят, а меня оставят, найдут причину. Не подлежали амнистии крупные хищения социалистической собственности, бандитизм и умышленное убийство, а также контрреволюционные преступления. Пришел шестерка от Левы Краковяка — зовет меня. Он поступил уже в третий раз, кожа да кости. «Не думайте, Женя, что у меня рак, я такой родился худой». Не думаю, Лева, не думаю, я боюсь, как бы ты не объявил мне, что воры решили меня здесь оставить до конца света. Лева попросил меня сесть на одну минутку и заговорил философски. «Я освобождался, Женя, много раз. Много-много раз думал, что всё, больше не сяду. А потом мне опять: встать, суд идёт! — и я за решеткой». Я слушал, кивал, соглашался, думал, к чему он клонит, пытался понять. Но, кажется, так и не понял до сего дня. «Свобода — хорошо, Женя, только не надо делать трагедии, если она кончится. — Говорил он довольно долго, но ни слова про «сделай выводы и заруби себе на носу». Он, видимо, хотел сказать: живи свободно, как душа хочет, ничего не бойся, а если уж придут снова и скрутят и опять будет срок, параша, этап, зона, баланда, то не надо делать трагедии. Но этого мало: — Раз уж началось, Женя, теперь пойдёт. Как говорят евреи, есть женщины, которые не согрешили ни разу, но нет женщины, которая согрешила бы только один раз». Наверное, он увидел в моем ликовании после амнистии глупую радость и решил меня остудить, дескать, не зарекайся. Он хотел мне добавить мудрости. Я бы любому сказал три слова: больше не попадайся! И повторил бы сто раз, причем от души. У Левы же другая мерка. Не тюрьма права, а свобода. Их дело сажать, а наше — не мандражить и жить, как хочется.