Я не спал, томился и всё шарил ладонью по темени — много ли отросло? Сразу же поеду в Алма-Ату, к Ветке, а потом уж домой. Проеду по Сибири вольным. Еще раз посмотрю на станции: Тайга, Юрга, Пурга. Вета будет встречать меня на вокзале. Где та рука благословенная, что повернула наш подкоп вдоль запретки? Не попал бы я ни под какую амнистию.
С самого утра возле штаба толпа, вызывали по одному в спецчасть, уточняли данные и брали подписку о неразглашении всего того, что видел и слышал. Объяснили: судимость ваша снята, и вы имеете право в личном деле писать «не судим» (со временем дорого мне обошлось это позволение).
Вечером зашел Гаврош — как выходишь, видуха в порядке, может, чего надо? Да всё есть, спасибо, только туфли драные. Посидели с ним полчаса, заварили чифир, поговорили, появился шестерка, на горбу мешок, и по кивку Гавроша он картинно вытряхнул передо мной пар двадцать обуви — широкий босяцкий жест. Мне нужен сорок четвертый размер, пары три нашлось, но что-то меня сдержало, я решил ехать в своих драных. С Гаврошем обнялись, я ему адрес дал, попросил написать, как выйдет. Он тоже подпадал, но весь рецидив пока задерживали.
Еще был разговор со Светланой. У нее обыденное безрадостное лицо. Она мне пожелала сразу: я верю, вы никогда сюда не попадете, я убеждена, Женя, вы окончите институт, будете хорошим врачом, я вам желаю, чтобы и на литературном поприще были успехи, — всё, что надо сказала. Потом призналась, приехала сюда ради своего племянника, он сидел в нашем лагере, но пока она добиралась, пока устраивалась, его отправили по этапу. Он тоже студент, судили его по 58-й. Не назвала ни имени его, ни фамилии. Но какая молодчина, как самоотверженно ринулась к черту на рога.
«Его не освободят, Женя. — Она говорила со мной откровенно, я не выдам, не продам. — Политических не касаются никакие амнистии. А это, в основном, интеллигенция. Освобождают только уголовников».
Я понимаю. Я разделяю ее печаль, я ей сочувствую. Но как-то так получается, порядочной женщине нельзя порадоваться моей свободе. Настоящая интеллигенция не хочет, не может, не имеет морального права приветствовать выход из лагерей миллионов мужчин и женщин, стариков, старух и подростков, — нельзя этому радоваться, потому что остаются сидеть политические. Безнравственным выглядит наше освобождение, прямо хоть оставайся. «Только уголовников». Нет, не только, давайте уточним. Ворья, рецидивистов совсем немного. Убийцы и бандиты не подлежат амнистии. Освобождаются за преступления должностные, хозяйственные, бытовые, военные — надо бы разделить, надо бы интеллигенции применить интеллект и подумать, не быть такой чёрствой, бесчеловечной. Много сидело честных тружеников, просто попавших в беду. Шофера, например, за разные дорожные случайности, машинисты, работники железнодорожного транспорта, их сажали сразу кучей после любой аварии, можно ли их называть уголовниками? Должностные в горнорудной промышленности, внизу кого-то завалило, а всем, кто на верху — срок. Служащие всякие за нерасторопность, не успели выполнить приказ дуролома свыше, — они тоже уголовники? Или ученики подожгли уборную, а директора школы под суд. По закону о прогулах от января 1940 года давали до 10 лет за опоздание на работу, а женщине в то утро не с кем было оставить больного ребёнка, — она тоже уголовница? Тысячи людей пошли по лагерям в голодные послевоенные годы по указу от 4.06.47-го — за бутылку молока, за шоколадку, за кусок масла, за пачку папирос. В приговоре писали: «Хищение 250 метров текстильной продукции», — вот какие хапуги, а оказывается, это катушка ниток. А сколько сидело за аборт и женщин, и мужчин-абортмахеров, и тех, кто предоставил квартиру для операции. А юных девушек из торговли, продавщиц, которых дурачили старшие? А секретарш сколько и курьерш? Не дала своему начальнику, и он запросто приклеит ей контрреволюционный саботаж. А взять воинские преступления? Ребята с 26-го и с 27-го годов рождения служили по 6, по 7 лет, вся молодость прошла в казарме под хай и лай старшины. Многие не выдерживали, срывались, можно ли их называть уголовниками? А несчастные колхозники, у них дети пухли от голода, получали срок за то, что собирали с поля остатки мерзлой картошки, свеклы или колоски, — они тоже уголовники? Их тоже зря освободили?
Я желаю всей 58-й поголовно выйти на свободу. Не так, как она мне. Блатные в лагере — бедствие, спору нет, но и среди политических есть такие крысы, такие хорьки вонючие — пяти минут с ними рядом выдержать невозможно, так и хочется угомонить чем-нибудь увесистым. Много среди них маньяков и резко выраженных психопатов. Какую бы они жизнь устроили, если бы им повезло вдруг?.. Лежал у нас полковник Артамонов, грубоватый, резкий, интеллигенцию не жаловал. «У них одна задача: испортить песню хоть где, хоть кому, хоть в чём». И примеров куча, не хочу приводить.